История моей матери. Роман-биография - Семeн Бронин

— Да! — согласилась Рене, садясь в широкое кресло напротив. — Роды прошли неудачно, но что поделаешь?

— Другие хорошо пойдут. — Он покосился на нее, вспоминая ее злоключения. — Немудрено после всего, что там было.

— Я больше всего грешу на амальгаму. Можно так сказать по-русски — грешу?

— Да сказать все можно, а что за амальгама?

Она вкратце рассказала ему историю подделки печатей.

— Видите, как бывает? — сказал он под впечатлением от услышанного. — А я и не знал этого. Много чего не знаю, потому как недавно на этом месте… Мне надо спросить вас одну вещь. Вы будете брать советское гражданство?

— Безусловно.

Он удовлетворенно кивнул.

— И какую фамилию мы вам дадим? Документы-то мы готовить будем. На этот раз истинные.

— Бронина. По мужу, — столь же определенно отвечала она.

Он встретил ее слова с непонятным ей промедлением и с сомнением в глазах, но вслух сказал:

— Бронина так Бронина. У него это тоже не своя фамилия — будете вдвоем под одним псевдонимом ходить.

— Я надеюсь, он вернется раньше срока? — спросила она, изучая по его лицу возможности такого исхода. Он подумал, согласился:

— Может быть, — и глянул мельком — как бы подтверждая этим свои слова. — Их меняют. Это те, что сидят здесь, — прибавил он ворчливо, — ничего не значат: грызутся и жрут друг друга, а о тех, кто там, помнят… Может, повезло ему еще, с арестом этим. — Она не поняла его, а он не стал разъяснять. — А имя какое?

— Элли.

— А это откуда?

— Этим тоже он меня назвал. Сказал, что это имя меня ни к чему не обязывает и не останавливает ничье внимание.

— Да? — удивился он. — Может, и так. С именами вообще загадка. У меня вот фамилия — не знаешь, куда от нее деться: пугает выстрелами — а Семен Петрович успокаивает: вроде свой, не тронет… И то ставят под сомнение. А отчество я вам выберу, ладно?

— Ладно.

— Будете Ивановна. Чтоб точно уж ничье внимание не привлекать. Согласны?

— Согласна. Надеюсь, отец не обидится.

— Вы с ним связь поддерживаете?

— Нет. Он на полулегальном положении.

— Тогда поймет. Может, еще вашу фамилию примет. Он коммунист?

— Анархист. Анархо-синдикалист. Но помогал нашим.

— Помогать-то они помогают… Но вам с ним действительно лучше связи не поддерживать.

— Место рождения мое оставите?

— И это хотите заменить?

— Нет. Это святое.

— И правильно… Да если б и хотели, ничего б не вышло. Этого не меняют. Где вы родились?

— Даммари-ле-Лис, Франция.

— Господи, какие города есть, оказывается! Красивый?

— Красивый.

— Наверно. Но ничего. И в Москве жить можно. Дадим вам две комнаты — в третьей соседка будет жить: тоже из наших — получите деньги на обустройство. Глядишь, еще кто-нибудь из Франции к вам приедет.

— Это возможно?

— Возможно. Франция более других нам благоприятствует, и мы ей отвечаем взаимностью. Чем вы заниматься хотите?

— Учиться. — Это был лейтмотив ее жизни — он так и понял ее и глянул озадаченно.

— Учиться мы вас и помимо вашего желания пошлем. Вас же в лейтенанты произвели, когда Красную Звезду давали. Вы хоть это знаете?

— Нет. Пропустила.

— Не успели? Не до этого было? Вот я вас извещаю. Вы лейтенант, Элли Ивановна, и, стало быть, вас учить надо. Обычно сначала учат, потом в звание производят, а с вами наоборот: решили, наверно, что вы и без того учены. Ладно. Рад был с вами знакомство свести — надеюсь, на долгое время.

— Я, со своей стороны, согласна, — пошутила она, вставая.

— Вы-то да — а я подкачать могу, — и услал ее подальше, чтоб не наговорить лишнего…

Рене дали две комнаты в доме, где она жила у Кариных, — только в другом подъезде. Помещения были светлые, просторные, окна глядели с обрыва на реку. Была еще соседка-полька, приветливая и хорошо говорившая по-французски, — сюда и в самом деле можно было звать гостей из Франции: они бы не почувствовали себя в изоляции. Заручившись согласием руководства, она завязала переписку с матерью и отчимом и вскоре предложила им переехать в Союз. В своих письмах она, чтоб им было понятно, что их ждет, подробно описывала жизнь в Москве и, стараясь быть честной, перечисляла и светлые, и теневые ее стороны: их дело было сделать выбор, ее — нарисовать будущую картину, не утаив ничего важного. Одна из ее кузин, читавшая эти письма, сказала ей впоследствии, что она все поняла в них и не поехала бы, если бы ей предложили, но у каждого свои вкусы и свои жизненные обстоятельства.

Действительно, обстоятельства определяют выбор, а не наши суждения, обычно ими же создаваемые. Внешне условия жизни оставшейся в Париже семьи не были бедственными. Жан с Жоржеттой и Жанной снимали неплохую квартиру (своего жилья они так и не приобрели), у них была собственная хорошая мебель, пианино для Жанны, дорогая посуда. Отчим время от времени подрабатывал, и его денег, при бережливости Жоржетты, хватило бы для скромного, но достойного существования. Но Жан снова начал пить — на сей раз безвозвратно и бесповоротно. Он дважды уже, будучи в нетрезвом виде, получал травму на производстве: во второй раз угодил правой рукой в станок и сильно ее изуродовал. Компания Ситроен, в которой он работал в это время, после долгих препирательств дала ему пожизненную пенсию, которой он особенно гордился: она была достаточна, чтобы жить не работая. Но дело было не в деньгах, а во всем прочем — начались, уже в отсутствие Рене, на которую нельзя было теперь сваливать общие беды, те же пьяные выходки, утаивания и кражи семейных денег и шумные домашние сцены. Жить с пьяницей тошно и подчас невыносимо — уставшая Жоржетта едва услышала о возможности уехать к дочери, сразу же в нее вцепилась и, хотя не сказала этого вслух, начала загодя готовиться к отъезду. Жан почувствовал происшедшую в ней перемену:

— Нацелилась ехать? Чего ты там не видела? Там рабочий меньше моей пенсии получает. Чего тебе здесь не хватает? Я ж не все пропиваю — кой-что и оставляю? Жанночка вон музыке учится — думаешь, там кто-нибудь будет учить ее этому? У них голодуха только закончилась. Да и то не ясно, кончилась или нет: «Юманите» об этом не пишет. — За время, что прошло с отъезда Рене, он из Компартии не вышел, но стал тем, кого бы мы потом назвали еврокоммунистом.

Жоржетта отмалчивалась, а сама потихоньку продавала: сначала мелочи вроде позолоченной солонки, которую никогда не ставили на стол, потом дорогой фарфор, из которого тоже не пили, но отсутствия которого трудно было не заметить.

— Где фарфоровый сервиз? — загремел Жан, едва окинул взглядом комнату: прежде ему доводилось выносить из дома вещи на продажу, теперь супружеские роли как бы переменились. — Который мы в Дьеппе купили?!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});