История моей матери. Роман-биография - Семeн Бронин

— Одно дело — это, другое — всех под ружье ставить и заставлять маршировать под музыку. Ты видела этих физкультурников? Такие же как у немцев на парадах… И повсюду эти портреты Сталина… — Случайный прохожий обернулся и поглядел на него с изумлением: видно, знал французский — но конечно же молча прошел мимо…

Зато когда Урицкий, лично опекавший их семейство, пригласил его на выходной день в служебный дом отдыха в Сокольниках и уделил ему час для разговора и игры в бильярд, отчим показал себя с наилучшей стороны: дал понять, что читает газеты и знает новости, здраво рассуждал о положении мировых дел и смотрел на вещи пролетарским оком, так что Урицкий отозвался о нем положительно:

— У него голова политика. — Да и отчим, в свою очередь, похвалил его:

— Молодец. Не то что другие начальники: не лезет в амбицию, не забирает в голову лишнее, а говорит, как мы с тобой, просто и ясно. И выпить не дурак — в меру, конечно…

Урицкий еще раз позаботился о их семье: теперь к ним на дом, вместо знатоков военного дела, стал ходить преподаватель русского — учить всех троих российской грамоте. Толку от этого было мало, но важен, говорят, не подарок, а внимание…

Вскоре, однако, идиллия кончилась — прежде всего потому, что кончились подъемные. Надо было думать о хлебе насущном: жалованье лейтенанта Красной Армии в России было тогда столь же невелико, как и сегодня. Ситроеновскую пенсию за увечье отчим получать в Москве не смог, хотя рассчитывал на это, — хорошо, если она шла на его счет в Париже, — пришлось идти работать. Его устроили на мебельную фабрику, где он, в силу плохого знания языка, месячную зарплату при переговорах принял за недельную — и то долго ворчал по поводу мизерности здешних заработков. После первого дня работы он объявил, что на фабрике ему решительно все не нравится: и организация труда, и отсутствие материалов, и бездельничающие и ни о чем не думающие бригадиры. Когда же он принес домой первые деньги и они оказались месячным окладом, то смеху и издевательствам над Страной Советов конца не было — бедная полька прикрыла дверь, чтоб не участвовать в контрреволюционном заговоре.

— Да что это за социализм?! — бушевал Жан, успевший к этому времени надраться. — Который столько платит рабочим?! У нас бы эти деньги бросили в лицо хозяину и завтра же вышли на бессрочную забастовку! А здесь только пересчитывают, глазам не верят да ухмыляются! Как они живут вообще, с такими подачками?!.

Жоржетта не вступала в опасный разговор: у нее был свой взгляд на вещи и она не хотела им делиться, а Рене не было: она приходила домой поздно — засиживалась в школе, куда ходила теперь заниматься. В выходные дни она старалась не спорить с отчимом, но он сам искал ссоры.

— Откуда такая зарплата? — спрашивал он ее, уже трезвый, и вспоминал марксистское прошлое: — Куда девается прибавочная стоимость? Себе берут?

Рене оттягивала, как могла, неизбежную развязку, но поневоле ввязывалась в диспут:

— Это не так. Ты же видишь, они живут рядом и очень скромно.

— Значит, еще хуже! — не унимался он. — Так бы хоть что-нибудь в стране оставалось. Значит, они вас в авантюру втянуть хотят, грезят о мировых завоеваниях! Как Наполеон после французской революции!

— Тише ты! — не выдерживала Жоржетта, боясь за дочь.

— А ты чего боишься?! — он смеривал жену презрительным взглядом. — Хочешь у них пенсию заработать? Ничего не выйдет! Я уже наводил справки — для этого тридцать лет отработать надо — прежде чем тебе кусок хлеба дадут, без масла!.. Научилась уже бояться? Остаться хочешь? Оставайся! А я домой поеду — где можно говорить что хочешь и где тебе никто на стены показывать не будет: лишь бы на фортепьяно не играли до полуночи!..

Он повел те же разговоры на фабрике — за бутылкой водки, в кругу новых друзей, среди которых были, естественно, осведомители. Отчим был иностранным подданным и числился за Управлением — туда и пошли предупредительные сигналы. Урицкий вызвал Рене.

— Надо решать что-то с Жаном, — довольно сухо сказал он ей: был недоволен ею, что привезла его, и собой — что промахнулся, назвав его «политической головою». — Сейчас он — и, кстати, мать твоя тоже — должны выбрать гражданство. Если примет советское, пусть остается, но ведет себя тогда в соответствии с нашими законами. А нет — пусть едет назад, мы ему визу продлевать не будем… Единственное, что для него сделаем, если надумает уехать, дадим еще денег. Хотя меньше, чем прежде, — и закончил на этом аудиенцию…

Жоржетта согласилась принять советское подданство — для нее выбор был не между странами, а между мужем и дочерью. Сказала она об этом в отсутствии Жана, и то, что решение было принято за его спиною, подействовало на него сильней всего прочего:

— Сговорились?! Со мной и посоветоваться не захотели?! Скинули как ненужный балласт?!

— Ты возьмешь советское подданство? — перебила его Рене, которая была сыта по горло его упреками.

— Советское подданство?! — ощерился он в злой ухмылке. — Чтоб меня тут же на Лубянку потащили и чтоб я там сгинул бесследно, как тысячи русских?! Вы ж тут живете и ничего не знаете! Потому что слушаете кого не надо!.. Сами, того гляди, туда загремите! Нет уж, я с ума не съехал, чтоб их подданство брать! Не им одним стучат — мне мои друзья тоже рассказали, что мною их охранка интересуется и чтоб я держал язык за зубами! Да пусть я лучше у себя на родине сдохну, чем мне здесь рот затыкали!.. Где вы остаетесь? Это ж одна видимость, что веселые да приветливые, а копни — черт знает что вывернешь! Восточная сатрапия и деспотия!.. Жанночка, что я без тебя там делать буду? — разжалобился он. — Вот кого я одну на всем свете люблю! Поедешь со мной? Тебе и подданства не надо — зачем тебе Россия, когда у тебя Франция?

Жанна тяжелее всех переносила раздоры в семье: она любила отца — но тут сказала то, что успела надумать прежде:

— Я тебя очень люблю, папа, но ты сам виноват. Ты пьешь, а я тебя боюсь пьяного. Я останусь с мамой.

Он пригнулся под этим обвинением, попробовал защититься:

— Это не я виноват. А эта ненормальная, которая вас всех с места согнала и сюда вывезла.

— Знаешь что?! — вспыхнула Рене. — Если бы ты не пил, не выживал меня из дома, я, может быть, тоже бы здесь не оказалась!.. Это не значит, что я жалею об этом, но правда есть правда!.. — Он довел ее до белого каления.

Последовало молчание.

— Договорились, словом, — сказал он, раздавленный тройным осуждением: гласным — дочерей и бессловесным — Жоржетты, и пошел к себе в комнату…

Утром, не говоря ни слова, он отправился в Управление, вошел там в чиновничьи кабинеты, сказал, что намерен вернуться на родину, спросил, не положено ли ему пособие, получил, нежданно для себя, новую сумму в валюте (Урицкий сказал, чтоб его не задерживали) и в тот же день купил билет до Парижа. Через месяц он уехал, а до того вел себя незаметно, продолжал ходить на работу и дома ни с кем не разговаривал. Родные посадили его на поезд, попрощались с ним — он держался особняком и глядел косо. Во Франции он пропил выданное ему пособие, потом — накопившуюся за время его отсутствия увечную пенсию и умер через год в больнице: заснул в холодную ночь на лавке на улице, заболел пневмонией и был похоронен в общей могиле — об этом родные узнали много позже, когда начали наводить справки…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});