Нигде в Африке - Стефани Цвейг

— Словно проклятие какое, — сказал Вальтер в тот вечер, когда в доме впервые зажгли огонь. Каниа целый день возился с новым камином, прочищая его, протирая и укладывая поленья пирамидкой. Теперь он, довольный, сидя на корточках, зажег клочок бумаги, нежно раздул пламя и поманил тепло в комнату.

— Господи, да что же тут такого сложного — найти помощника на кухню?

— Йеттель, если бы я знал, давно бы нашел.

— Почему же ты не можешь просто откомандировать кого-нибудь?

— У меня мало командирского опыта.

— Ну, знаешь, вечно ты со своим благородством. В «Норфолке» все рассказывали, как здорово их мужья управляются со слугами.

— Почему у нас нет собаки? — спросила Регина.

— Потому что у твоего отца не хватает ума даже помощника на кухню найти. Разве ты не слышала, что сказала твоя мать?

— Но собака же не помогает на кухне.

— Господи, Регина, ты-то хоть помолчи сейчас.

— Ребенок не виноват.

— Мне хватает одних твоих воспоминаний о мясных котлах Ронгая.

— Я ничего не говорила про Ронгай, — упорствовала Регина.

— Можно ничего не говорить, и так понятно.

— А ты зато говорил, — вспомнила Регина, — что эта ферма — такая же, как остальные.

Нет, на этой проклятой ферме все по-другому. Здесь все есть, даже камин, только слуги на кухню не раздобыть, хоть убейся.[15]

— Тебе что, камин не нравится, папа?

В голосе Регины слышалось ожидание, и Вальтер вспыхнул от гнева. Он хотел только одного: ничего не слышать и не говорить, пусть это будет по-детски смешно. На подоконнике стояли три лампы на ночь.

Вальтер взял свою, подлил парафину, зажег ее и пригнул фитиль так низко, что лампа давала лишь слабый отблеск света.

— Куда ты? — испуганно закричала Йеттель.

— В пивную, — проревел в ответ Вальтер, но тут же почувствовал, как в глотке саднит от раскаяния. — Может, я могу еще сходить отлить в одиночку, — сказал он, помахав рукой, будто надолго прощаясь, но шутка не удалась.

Ночь была холодной и очень темной. Только кострища перед хижинами батраков светились крошечными светло-красными точками. На опушке завыл шакал, слишком поздно вышедший на охоту. Вальтеру показалось, что и шакал издевается над ним, и он закрыл уши руками, но вой не прекратился. Он так мучил его своей издевкой, что временами казался собачьим лаем. Это были те же унизительные звуки, которые издавал Кимани, когда Вальтер спрашивал его про помощника.

Вальтер тихонько позвал Кимани по имени, но лишь громкое эхо, тоже издевавшееся над ним, вернулось к нему. Вальтер почувствовал, что смута в голове перекинулась на желудок, и поспешил прочь от дома, чтобы его не вырвало прямо у порога. Ему прочистило желудок, но легче не стало. Пот на лбу, онемение в холодных пальцах и тонкая пелена перед глазами напомнили ему о малярии и о том, что в Ол’ Джоро Ороке у него не было соседа, к которому можно было бы послать за помощью.

Он потер глаза и с облегчением удостоверился, что они сухие. И все-таки лицо у него было мокрое, а потом он почувствовал такое устрашающее давление на грудь, что чуть не упал. Когда лай в правом ухе стал еще громче, Вальтер бросил лампу в траву и напрягся. По телу пошло тепло. Какой-то знакомый запах, который он не мог идентифицировать, сначала пробудил в нем воспоминание, а потом погасил возбуждение. Он понял, что дрожание исходило не от его сердца, и наконец почувствовал на своем лице чей-то шершавый язык.

— Руммлер, — прошептал Вальтер, — Руммлер, поганец ты эдакий. Откуда ты взялся? Как ты нашел меня?

Он называл собаку то по имени, то всякими ласковыми словами, которые прежде никогда бы не пришли ему в голову. Держа обеими руками ее большую голову и вдыхая запах мокрой собачьей шерсти, Вальтер почувствовал, как к нему возвращаются и силы, и зрение.

Прижимая к себе поскуливающую собаку, удивленно гладя ее, стыдясь своего блаженства, Вальтер оглядывался, будто боялся, что его застанут врасплох во время приступа нежности. И тут увидел, что к нему кто-то приближается.

Тяжеловесно, с трудом освободясь из объятий безграничной радости и смущения, Вальтер поднял из травы лампу и выпрямил фитиль. Поначалу он увидел только смутные очертания чьей-то фигуры, похожие на темное облако, а потом разглядел силуэт мощного мужчины, который бежал все быстрее. Вальтеру показалось, что он видит и мантию, развевавшуюся при каждом прыжке, хотя ветра не было уже несколько дней.

Руммлер начал повизгивать и лаять, а потом перешел на оглушающий радостный лай, который вдруг превратился в звуки, присущие только одному человеку. Громкий и ясный голос разорвал молчание ночи.

— Я оставил свое сердце в Гейдельберге, — запел Овуор, выходя на желтый свет лампы. Белое пятно рубашки светилось из-под черной мантии.

Вальтер закрыл глаза и устало ожидал, когда этот сон закончится, но руки все еще ощущали собачью спину, а в ушах звучал голос Овуора.

— Бвана, ты спишь стоя.

Вальтер открыл рот, но язык не шевелился. Он даже не заметил, как распахнул объятия, и вот уже чувствовал так близко к своему телу тело Овуора, а на своем подбородке — шелк его мантии. На несколько драгоценных минут он разрешил широконосому, гладкому лицу Овуора принять отцовские черты. Потом, когда мираж, сотканный из утешения и тоски, рассеялся, он почувствовал режущую боль, но ощущение счастья осталось.

— Овуор, а ты, поганец, откуда взялся?

— Поганец, — испробовал Овуор новое слово и сглотнул от удовольствия, потому что сразу смог произнести его.

— Из Ронгая, — засмеялся он и, засунув руку под мантию, достал из кармана заботливо сложенный вчетверо листок бумаги.

— Я принес семена, — сказал он. — Теперь ты можешь посадить свои цветы здесь.

— Эти цветы от моего отца.

— Эти цветы от твоего отца, — повторил Овуор, — Они искали тебя.

— Ты меня искал, Овуор.

— У мемсахиб нет повара в Ол’ Джоро Ороке.

— Нет. Кимани так никого и не нашел.

— Он лаял, как собака. Ты разве не слышал, как он лаял, бвана?

— Слышал. Но не знал, почему он лает.

— Это Руммлер, он говорил ртом Кимани. Он говорил тебе, что пошел со мной в сафари. Долгое было сафари, бвана. Но у Руммлера хороший нос. Он нашел дорогу.

Овуор с интересом ждал, поверит ли бвана шутке, все ли еще он глуп, как молодой осел, и не знает, что мужчине во время сафари нужна своя голова, а не нос собаки.

— Я был в Ронгае еще раз, когда забирал вещи, Овуор, но тебя там не было.

— У мужчины, который покидает свой дом, нехорошие глаза. Я не хотел глядеть в твои глаза.

— Ты мудрый.

— Так ты сказал в тот день, когда пришла саранча, — обрадовался Овуор.

Говоря это, он смотрел вдаль, как будто хотел вернуть время, и все-таки чувствовал в ночи каждое движение.

— Это мемсахиб кидого, — обрадовался он.

Регина стояла перед дверью. Она несколько раз, все громче, выкрикнула имя Овуора и запрыгала возле него, а Руммлер лизал ее голые ноги. Потом она освободила гортань и щелкнула языком. Даже когда Овуор опустил ее назад на мягкую землю и девочка, наклонившись к собаке, намочила ее шкурку слезами и слюной, она все-таки не прекращала говорить.

— Регина, что ты там бормочешь все время? Я ни слова не понимаю.

— Это джалуо, папа, я говорю на джалуо. Как в Ронгае.

— Овуор, ты знал, что она говорит на джалуо?

— Да, бвана, знал. Джалуо — мой язык. Здесь, в Ол’ Джоро Ороке, живут только кикуйу и нанди, но у мемсахиб кидого такой же язык, как у меня. Поэтому я могу быть здесь с тобой. Мужчина не может быть там, где его не понимают.

Овуор послал свой смех в лес, а потом к горе с белой шапкой из снега. У эха была сила, которую требовали его голодные уши, и все-таки голос его звучал тихо, когда он сказал:

— Ты ведь знаешь это, бвана.

6

Школа в Накуру, расположенная на крутой горе, над одним из известнейших озер колонии, была популярна среди тех фермеров, которые не могли позволить себе частное учебное заведение, но для которых были важны традиции и добрая слава школы. В уважаемых кенийских семьях считали, что государственная школа в Накуру, которая не могла отбирать учеников, «слишком простая». Но родители, которым приходилось мириться с ней по финансовым причинам, указывали, что эта досадная «простота» искупается необычной личностью директора школы. Он закончил Оксфорд и придерживался здоровых взглядов времен королевы Виктории, а не носился с новомодными педагогическими идеями; предоставлять детям, находившимся под его опекой, свободу действий и проявлять понимание по отношению к ним не относилось к его принципам.

Артур Бриндли, занимавшийся в Оксфорде греблей, а во время Первой мировой войны заслуживший Крест Виктории[16], имел здоровое чувство пропорций и в точности отвечал британскому идеалу воспитателя. Он никогда не мучил родителей педагогическими тезисами, которых они не хотели слушать, а если бы и услышали, все равно ничего бы не поняли. Он просто всегда ссылался на девиз школы. «Quisque pro omnibus»[17] было написано золотыми буквами на стене актового зала и вышито на гербе, который школьники носили на куртках, галстуках и лентах шляп.