Кислород - Эндрю Миллер

Сегодняшняя коробка, вытащенная на свет висящей под потолком лампочки, когда-то служила тарой для фруктов из супермаркета, название которого было написано у нее на боку крупными зелеными буквами. Внутри — от таких находок кровь всегда мчится по жилам с удвоенной скоростью — он обнаружил остатки мудреной игрушки, которую им подарили, когда ему было лет семь, а Ларри девять или десять: лунный ландшафт из бугристого пластика, с маленьким, похожим на паучка спускательным аппаратом, крайне простым и хрупким, к которому когда-то был прикреплен надувной шарик и который направлялся к лунной поверхности маленькими, работающими на батарейках вентиляторами. Она принадлежала тому времени, когда тема космических путешествий не сходила с первых полос, а дети наклеивали в альбомы фотографии космонавтов. Сейчас ни один уважающий себя ребенок не стал бы тратить время на такую игрушку. Хотя бы потому, что у нее не было экрана.

Под луной, оставшаяся от той же эры, лежала ярко раскрашенная жестяная банка, на крышке которой был нарисован человек в смокинге и с волшебной палочкой в руке. Внутри прятались три красных стаканчика, размером не больше рюмочки для яйца, и шесть шариков величиной с горошину. Буклетик с иллюстрациями в виде нескольких маловразумительных рисунков объяснял, как мановением руки заставить шарики исчезнуть из-под одного стаканчика и возникнуть под другим. Для этого нужно было выучиться незаметно зажимать шарик в складке ладони. Алек несколько раз попробовал это проделать; трюк оказался на удивление сложным, но, по его мнению, относился именно к тем вещам, которые должен уметь делать любой порядочный дядюшка, поэтому он твердо вознамерился как следует его разучить, чтобы было чем развлечь Эллу, когда та приедет.

Еще хлам: стенгазета из школы Короля Альфреда с зернистым снимком, запечатлевшим учеников в день спартакиады — маленькие расплывчатые фигурки, неестественно сосредоточенные, вереницей бегут по огромному серому полю. Линия финиша, которая могла бы придать снимку хоть какой-то контекст, осталась за кадром, и вместо того, чтобы излучать энергию летнего дня и атлетизм молодости, ребята, казалось, служили иллюстрацией тщетности человеческих стремлений к чему бы то ни было. На другом отксерокопированном снимке перед камерой собралась кучка наряженных в сюртуки подростков с наклеенными усами в день представления школьной пьесы «Как важно быть серьезным», в которой Алек играл Элджернона Монкриффа, — согласно газете, «весьма убедительно», хотя единственное, что он мог об этом вспомнить, так это пунцовое пятно на шее, проступившее от волнения, и желание провалиться сквозь землю.

Коробка с детективной настольной игрой «Клуэдо».

Карточная игра под названием «Пит».

«Дюпельный» пистолет, похожий на автомат, с вполне исправным пружинным механизмом.

Покореженная пластинка Фрэнка Заппы.

Экземпляр «Питера-грязнули»[22] в твердом переплете.

И наконец, упрятанный на самое дно коробки американский журнал с красотками за июнь 1977 года с Мисс Вэлли-Фордж[23] на обложке, одетой в звездно-полосатое бикини и шляпу, как у Дэйви Крокетта[24]. Внутри — темой номера был американский революционный пыл — другие модели надували губки перед дулами пушек или полулежали на диванах, одетые единственно в треуголки, или томно поглядывали из наполненных пеной джакузи, возбуждающе сжимая в руках кремневые пистолеты. С этих фотографий давно уже слетел флер сексуальных обещаний, как будто они были чувствительны к бегу времени. Модели, с их огромными розовыми грудями, выглядели так, словно принадлежали к расе суперкормилиц. Не хватало только самих младенцев, которым следовало бы мелькать на заднем фоне, ползая туда-сюда по вороху оборок и боа. Ему с трудом верилось, что эти женщины, сейчас, возможно, сражающиеся за титулы самых обаятельных бабушек в Амарилло или Гранд-Рэпидс, когда-то были частью его подростковых фантазий. Сейчас их нагота не пробуждала в нем ни крупицы желания, они лишь напомнили ему — как напоминали и другие вещи, — что он не занимался сексом уже почти год и что последний его опыт — с Татанией Осгуд, переспавшей почти со всеми его знакомыми, — был настолько жалок, что он ни за что бы не стал о нем упоминать, слишком жалок даже для того, чтобы превратить его в юмористический самоуничижительный рассказик о сексуальном поражении, который мог бы снискать ему сочувствие в определенной компании. Обрывки того вечера, как подборка оживших картинок, отпечатались у него в памяти с какой-то жестокой четкостью. Татания в прихожей его квартиры в Стритхеме, держит в руках пакет из супермаркета, в котором лежат две бутылки вина под названием «Молоко тигрицы». Татания в облегающем черном платье без лифчика на диване в маленькой, заваленной книгами гостиной, излучающая поистине необузданную похоть. Он сам в два часа ночи, целующий ее и запускающий руку ей в колготки. Они вдвоем в постели, она плачет, а он пытается утешить ее за всех бросивших ее любовников. Потом сам акт, лишенная удовольствия, сухая схватка под бормотание телевизора мистера Беквы за стеной. Потом нежная кувалда алкоголя наконец-то отправила ее в сон, а он лежал рядом, прислушиваясь к ее тяжелому дыханию и думая, что убожество и провал этой ночи были частью куда большего провала и что это цена его робости; что он заслужил такую ночь, и это не в последний раз, потому что у него недостает мужества желать лучшего. Он тогда испытал порыв — это до сих пор ассоциировалось у него с утренним треньканьем молочных бутылок в грузовиках развозчиков — совершить что-нибудь такое, что навсегда отрезало бы ему путь к отступлению, какое-нибудь безумство любви или что-нибудь жестокое, может, даже убийство.

Он отнес игру со стаканчиками и шариками в гостиную, потом, осторожно ступая, поднялся по лестнице и заглянул в комнату матери, которая лежала в полумраке, словно в воде, что двигала ее членами и медленно поворачивала ее лицо то в одну, то в другую сторону.

Ее вдохи напоминали заглушенный вздох удивления, а с каждым выдохом она, казалось, теряла все больше воздуха. Болезнь отлучала ее от кислорода, и, сколько бы ни оставалось у нее дней, которые она проведет в саду, укрывшись пледом, потягивая свой любимый чай и болтая с теми, кто придет ее навестить, процесс, день за днем приближающий ее к смерти, с безжалостной непреклонностью продолжался, вершил свое лютое дело — почти незаметно для людских глаз. Какой в этом был смысл, кроме чисто биологического? Какой урок можно извлечь, наблюдая за тем, как кто-нибудь умирает? Может, смысл был в том, чтобы еще сильнее столкнуть человека с его собственной жизнью, заставить его увидеть необходимость примириться с ней? Memento mori, как старые надгробия с черепами и песочными часами, напоминающие, что «и ты скоро станешь тем же, что и я»?

Он пытался однажды, вскоре после несчастья со Стивеном, уверовать в Бога и предопределенность всего сущего. Он каждый день выделял время для молитвы: двадцать минут утром и двадцать вечером, становясь на колени, как это было принято, и сложив руки у губ. Он никому об этом не рассказывал, и поначалу ему стало легче, он обрел источник силы и утешения, не зависящий ни от кого — ни от учителей, ни от родителей — людей, которых может внезапно не стать. Потом две молитвы превратились в одну, а двадцать минут съежились до десяти. Он обращался к Богу, но Бог не ответил ему ни слова. Был только его собственный голос, его бесконечные детские просьбы, ноющие коленки, пока он наконец, словно вновь глотнув свежего воздуха, не бросил все это. У его отца был особый счет к религии, к «теребящим Бога». Алек не знал, была ли верующей Алиса. Он надеялся, что была, хотя в последний раз, когда он видел ее с Осборном, она дразнила священника, заявляя, что стала солнцепоклонницей, «немного ацтеком», что его преподобие, сидевший подле нее с зелеными солнечными очками на носу, похоже, счел ничуть не противоречащим современному англиканству. Любопытно, но она действительно при определенном освещении, в определенное время, с лицом, опухшим от стероидов, со взглядом, заострившимся от страданий, больше походила на старейшину какого-нибудь угрюмого племени великих равнин или тропических лесов, чем на англичанку из среднего класса, директрису на пенсии, его мать, Алису Валентайн.

Она открыла глаза, внезапно, будто вовсе и не спала.

— Ларри? — позвала она.

— Нет, мама, это я.

Молчание, потом слова:

— Ты мне снился.

10

По стилю фойе «Парк-отеля» было чем-то средним между итальянским банком и английским клубом, но его размеры, новостроечный вид и не вполне убедительная деловитость были целиком и полностью местной выделки.

Ларри направился к бару в глубине зала и заказал бармену в тесном белом форменном пиджаке большую порцию «Джима Бима». Конференция была в полном разгаре, и среди фонтанов, мрамора, пухлых диванов и суетящихся посыльных озабоченно бродили несколько сотен мужчин, в основном среднего возраста, вглядываясь в идентификационные таблички друг друга. То тут, то там звучали шумные приветствия — смех служил рекламой: рты гостей сверкали идеально белыми, симметричными зубами. Они все, как один, светились здоровьем, и хотя у них вроде должны быть те же заботы, что и у всего остального мира — сбежавшие дети, алименты, судебные иски за некачественное лечение, — лицо каждого выражало неуемный мальчишеский восторг, и Ларри заподозрил было, что они частенько заглядывают в собственные домашние аптечки. Истые американцы. Налогоплательщики, фанаты бейсбола. Серьезные люди, жизненный путь которых четок, будто вырезан резцом. Ветераны — некоторые, по крайней мере, — Кореи или Вьетнама. Патриоты. Чем больше Ларри смотрел на них, тем чаще задавался вопросом, как долго еще продлится его добровольное изгнание среди подобных людей, которые теперь казались ему столь же экзотичными, как берберы или малайцы, что ходят босиком по углям. Эта страна словно ускользала от него, или он уже не мог больше не обращать внимания на тонкую броню ее чужести, его чужести. И надо же было увидеть это именно теперь! Оказаться вынужденным признать, что важнее быть где-то своим, нежели просто быть. Но куда же ему податься? Обратно в Англию? Что ему там делать? Он окажется всего лишь поводом для малюсенькой заметки в вечерней газетке: «Возвращение местной теннисной звезды», — а потом безвозвратно сгинет, займется — и это при удачном стечении обстоятельств — рекламой стеклопакетов на телевидении или, может быть, станет теннисным инструктором в местном клубе, где будет сидеть в баре в своей белоснежной форме, выставляя напоказ приобретенный в солярии загар, и флиртовать с несчастными в браке женщинами.