Кислород - Эндрю Миллер

Дети в школе будут помнить ее с год или два. Они подарили ей открытку с надписью: «Скорейшего выздоровления!», нарисовав на обложке школу и старательно написав внутри свои имена, некоторые добавили «целую». «ДОРОГАЯ МИССИС ВАЛЕНТАЙН! МЫ НАДЕЕМСЯ, ЧТО ВЫ СКОРО ПОПРАВИТЕСЬ!» Ряды сияющих чистотой мордашек, что пристально смотрели на нее во время утренних сборов. Удаляющийся грохот шагов мистера Прайса, который всегда держал спину прямо, словно шест проглотил. Талантливые, все до единого. Вот и утро. Невероятно, но сын Брандо был одним из них. Тогда она уже вела уроки только в одном классе, но ей казалось, что она его помнит, симпатичного мальчика примерно того же возраста, что и Алек. Теперь он врач, как и его отец. Еще один врач! Под конец доктора остаются единственными, с кем поддерживаешь знакомство, хотя Брандо, по крайней мере, настоящий человек. Она могла бы в этом поклясться. Какое облегчение она испытала, когда он заменил Плейфейра, того напыщенного коротышку, который смотрел на нее свысока, потому что она была женщиной. Строил из себя великого умника, а сам не знал ничего.

Когда она приходила на прием к Брандо, прежде чем ее состояние снова ухудшилось — регулярных осмотров он не отменял, — они больше говорили о детях или о себе, чем о раке. Его отец был итальянцем-военнопленным — сидел в лагере под Сомерсетом, а после войны женился на местной девушке и открыл ресторанчик в Бристоле — этим ресторанчиком до сих пор управляет какой-то его племянник. Брандо говорил, что иногда во сне он чувствует запах домашней поленты, а она со смехом признавалась, что ей часто снится чатни ее матери и дни, когда она его готовила: кухня, полная пара, немного сладкого, немного пряного, который не выветривался и за несколько дней.

Конечно, она видела, что он расстроен, когда пришла за результатами анализов. Как он встретил ее в дверях и усадил на стул, как оперся об угол письменного стола, наклонившись к ней. Она сказала что-то о плохих новостях — новости плохие, ведь так? — и он ответил, что да. В легких снова появились очаги опухоли, кроме того, обнаружились метастазы в мозге. Просто в мозге, не у нее в мозге. Не у тебя в мозге, Алиса. В мозге. Он спросил, хочет ли она посмотреть снимки, но она ответила, что верит ему на слово. В конце концов, удивляться было особенно нечему. Она и так прекрасно знала, что с ней что-то не так, что с ней происходит что-то серьезное. Головная боль не отпускала по два-три дня. Перед глазами волнами плыли искорки. Она прочитала много специальных книг, почти выучила их наизусть. Раковые клетки вели себя «агрессивно». Они не остановились на достигнутом. Ей повезло продержаться целых два года.

Во всех книгах пациенту советовали заранее составить список вопросов, записать их, чтобы не сбиться с мысли, но у нее такого списка не было, а знать она хотела то же, что и все. Сколько ей осталось? Глупый вопрос, потому что врачи — не гадалки, и рак не подчиняется расписанию, но Брандо кивнул и задумался, как будто прикидывая в уме, делая сложные вычисления, а потом сказал, что ей следует получить от лета как можно больше удовольствия. Выходите почаще на солнце. Ведь у вас прекрасный сад. Ей понадобилась секунда, чтобы понять смысл его слов, осознать, что осени уже не будет, и уж тем более — зимы. На минуту она словно оглохла, у нее появилось странное ощущение, что причиной ее смерти станут эти самые слова, а не опухоль. Когда к ней вернулся слух, она поняла, что он рассказывает о возможном лечении. Об операции речи не шло, но можно попробовать еще один курс химии в сочетании с радиотерапией — это немного задержит болезнь, затормозит развитие опухоли. Подумайте. Торопиться не нужно. Он сказал, что ему очень жаль, и она знала, что это действительно так. Она спросила, как дела у его сына, а он спросил про ее сыновей. Он все знал про Ларри и его уход из сериала, про художественные разногласия. Она сказала, что Алек ждет ее на автостоянке в машине, в своем старом «рено», у этого недоразумения переключатель скоростей на передней панели, торчит, словно огромный крюк, — она никак не поймет, почему его туда воткнули, ведь у всех остальных машин в мире переключатель на полу, где же ему еще быть — очень по-французски, все не так, как у людей. Она все говорила и говорила, сбивчиво и невнятно, как вдруг у нее из глаз брызнули слезы. Она не могла совладать с ними — к такому повороту событий невозможно подготовиться, и развязка застала ее врасплох. Что есть у вас, кроме жизни? А потом вы вдруг обнаруживаете себя в каком-то кабинете, куда сквозь жалюзи пробивается солнце, и все выглядит удручающе нормальным, и в этот день вам нужно бы переделать кучу вещей, но все уже кончено. Кончено. Растоптано. И она продолжала плакать, не сдерживая себя, рыдала так, что ей казалось — кожа у нее на лице вот-вот лопнет, и тут Брандо подошел к ней и обнял ее. Без всякой неловкости. Просто мягко прижал ее лицо к своему костюму, будто брал на себя часть ее горя. Плейфейр скорее съел бы свой стетоскоп. Он был физически не способен обнять кого-нибудь. Очень многие не умеют этого делать, в том-то и беда. Ларри умеет, Алек — нет. Умел Сэмюэль, но не Стивен. На столе лежала коробка бумажных салфеток. Алиса высморкалась и промокнула глаза — осторожно, чтобы не размазать подводку. Когда она дошла до автостоянки, способность себя контролировать полностью к ней вернулась. Вот и все, подумалось ей. По пути домой она рассказала обо всем Алеку. Сжато, очень спокойно, как будто речь шла о каком-нибудь их знакомом или о соседе. Это было почти забавно. На светофоре в конце платного шоссе машина у него трижды глохла, и на секунду она испугалась, что с ним случится обморок, «трясучка», как однажды, когда полиция обнаружила его бредущим по пляжу в Брайтоне в состоянии полной прострации. Но они все же добрались до дома — к вечернему чаю, часов в шесть, и она пошла в сад посмотреть на только что распустившуюся сирень и снова расплакалась, сидя на скамейке у беседки под разлапистыми ветками жимолости, расплакалась от радости, что видит такую красоту, и ей захотелось полететь над картофельными полями, подобно героине одного из южноамериканских романов; Алек помахал ей белым платком из окна на втором этаже. Конечно, ожидание не затянулось. Неделю спустя она была уже так слаба, что ее посадили на пироксетин.

По крайней мере, завещание было в полном порядке, хотя не так давно она подумала, что можно было бы оставить что-нибудь Уне. Поначалу она не очень-то полагалась на Уну О’Коннел. Мечтательная, довольно замкнутая. К тому же ей было трудно сдержать обиду на молодежь. На их цветущее здоровье. У нее было чувство, будто они снисходили до нее. Но у этой девушки были свои достоинства. Умелые руки. Добрая, чуть грустная улыбка. И в каком-то смысле она знала о запушенном раке почти столько же, сколько Брандо. Алек мог бы завтра позвонить адвокатам (приходилось соблюдать осторожность; она и помыслить не могла о пересудах). Потом, когда приедет Ларри, ей нужно будет обсудить с ними похороны, они ведь ничего в этом не смыслят. Похороны Стивена обошлись им почти в две тысячи фунтов, а с тех пор прошло уже двадцать лет. Теперь делают картонные гробы, которые разлагаются вместе с телом. Она даже читала где-то, что можно завещать свое тело на компост, вот забавно. Четыре части растительных отходов на одну часть человеческих. Мальчики сами распорядятся насчет дома. А что они будут делать с ее одеждой? Раздадут? Сожгут?

Напоследок оставались прощания (казавшиеся бесчисленными, хотя, конечно же, это было не так). Прощания с живыми и с мертвыми, потому что мертвые, те, кто нашел приют у нее в голове, в ее воспоминаниях, тоже уйдут вместе с ней. Больше всего ее угнетала неизвестность: как ей коротать дни, когда она станет совсем беспомощной, когда ее исхудавшее, изнуренное болезнью тело, которое когда-то Сэмюэль Пинедо находил таким привлекательным, превратится в живой труп. Так или иначе, она должна с этим справиться, и, соскальзывая обратно в пучину сна, она представила все свои последние мысли и поступки в виде вереницы солнечных механизмов, стеклянных колбочек, наподобие той, что была у Алека в детстве, с парусами из светочувствительной бумаги, надетыми на штырь, которые сворачивались под стеклом, когда на них падал солнечный свет.

«Je te souverai, — сказали они. — Je te souverai, maman». И она позволила себя успокоить.

9

Алек притушил фонарь и вошел в дом, чтобы позвонить в Америку. Телефон на кухне был самым дальним от спальни Алисы и вряд ли ее побеспокоит, а нужный ему номер из десяти цифр был написан прямо на потрескавшейся стене рядом с телефоном. Ниже был его собственный номер, а сверху — номер больницы и домашний номер Уны. Несколько секунд трубка шипела, словно он поднес к уху морскую раковину, потом пошли гудки. Он насчитал пятнадцать гудков и уже собирался повесить трубку, когда раздался запыхавшийся голос Кирсти.