Кислород - Эндрю Миллер

Он давно высчитал, сколько сможет унаследовать после смерти Алисы, высчитал, терзаясь от отвращения к самому себе, сразу после того, как у нее обнаружили рак легких, тогда еще в начальной стадии, зимой девяносто пятого. Небольшое будет наследство. Дом выставят на торги, но за старое здание, расположенное на краю топкой вересковой пустоши и требующее основательного ремонта, вряд ли удастся выручить кучу денег, к тому же половина, разумеется, отойдет к Алеку. Стоящие предметы обстановки, то есть обеденный стол, серебряные подсвечники, пара достойных картин, тоже из столовой, и кое-что из коллекции старинных часов, которую собрал Стивен, добавят еще три-четыре тысячи. Всего, по его подсчетам, — когда он их делал, то буквально сгорал от стыда — он сможет получить около сорока, ну, пятидесяти тысяч баксов. Но когда? Он уже начал занимать (Кирсти ничего об этом не знала) у людей с бойцовыми собаками в качестве домашних питомцев, у людей, которые говорили: «Мы ведь понимаем друг друга?» или: «Ты классный парень», но которые определенно сумели бы разобраться с нерадивыми должниками.

Ларри и бывший житель Огбомошо въехали в «Город века», на Звездный бульвар, царство небоскребов и подземных торговых комплексов между Кантри-клубом и Ранчо-парком. Несколько секунд спустя они свернули на полукружие подъездной аллеи «Парк-отеля», где швейцар, одетый в красную с золотом ливрею королевского телохранителя, распахнул дверцу такси и оценивающе оглядел Ларри сквозь зеркальные солнечные очки. Ларри расплатился с водителем, отвалив щедрые чаевые. У бедняги было только одно ухо, второе было небрежно откромсано чем-то тупым, возможно, даже откушено. Отрываясь от глянцевой поверхности заднего сиденья, Ларри решил про себя, что этот человек познал самые темные стороны жизни и мог бы, сумей Ларри подобрать к нему ключ, дать ему немало мудрых советов на этот счет. Помощь, как и неприятности, может прийти откуда угодно. Жаль только, что он упустил свой шанс.

Выйдя из такси, он закурил сигарету, которую сжимал в кулаке с самого аэропорта, и кивнул бифитеру[17].

— Далеко от дома забрались, — сказал он.

— Я из Пасадены, — ответил бифитер. — Вы дантист?

— Нет, — сказал Ларри, слегка задетый подобным предположением.

— Сейчас их в городе пятьдесят тысяч. Конференция.

Ларри слегка присвистнул и попытался представить, как многотысячная армия дантистов в белых халатах марширует, по десять в ряд, по великолепным бульварам и улицам Лос-Анджелеса. Потом, вспомнив строку из стихотворения, которое он декламировал когда-то в школе на конкурсе чтецов и за которое получил почетную грамоту, пробормотал: «Не думал я, что смерть сгубила столько…»[18]

— О чем это вы? — нахмурившись, спросил швейцар.

Ларри помотал головой:

— Думаете, будет еще жарче?

— Можете не сомневаться, — сказал бифитер. — Пекло будет адово.

Ларри затянулся в последний раз. Он принадлежал к тем, чьи легкие были настолько вместительны, что позволяли прикончить сигарету за четыре-пять больших затяжек — бумага сворачивалась, обнажая длинную колбаску пепла. Бифитер освободил его от окурка, который унес в какое-то тайное местечко. Ларри сверился с часами. Два пятнадцать по тихоокеанскому времени. Около десяти вечера в Англии, в «Бруклендзе». Дома?

— Спокойной ночи, мама, — сказал он и вошел внутрь, к дантистам.

8

Во сне Алиса видела, как ее старший сын театрально вылез из-под огромной плакучей ивы в родительском саду и направился к ней, говоря по-французски, что собирается ее спасти. «Je te sauverai, maman. Je te sauverai». Но даже во сне, по вине лекарств готовая в любой момент пробудиться, она понимала, что в этом представлении было что-то нескладное, неправдоподобное. Ларри не говорил по-французски: в шестнадцать он, несмотря на то что она занималась с ним дополнительно, решительно провалил экзамен по этому предмету. Способности к языкам были у Алека, но не Алек улыбался ей, стоя на лужайке. Сон смошенничал, и она проснулась в темноте, сбитая с толку, чувствуя себя так, словно над ней подшутили.

Мало-помалу она пришла в себя и через силу улыбнулась воспоминанию, как целый класс восьмилеток под ее терпеливым руководством нараспев зубрит спряжения французских глаголов.

— Je…?

— SUIS!

— Tu…?

— ES!

Среди них попадались медлительные, задумчивые, говорящие, что в голову взбредет, но выезжающие за счет других. Ей не нравилось их принуждать. У некоторых детей в восемь лет нужная часть мозга еще не работает как следует. Это не лень и не глупость. Действительно глупые дети попадались редко, и она не уставала повторять учителям помоложе: «Никогда не ставьте на ребенке крест. Никогда не думайте, что проблема в нем, а не в вас». Ничего особенно загадочного здесь не было. Алек, например, сидевший в первом ряду, похожий на совенка из-за больших круглых очков, волосы вечно всклокочены, никогда не испытывал трудностей с французским. Частично, и этого нельзя отрицать, благодаря тому что поначалу она сама с ним занималась, а он отчаянно хотел угодить ей — стремление, иногда очаровательное, иногда докучливое, из которого он так по-настоящему и не вырос, даже повзрослев. Она поняла это по тону, каким он рассказывал ей про новую пьесу, — такой же голос бывал у него, когда он приносил ей на проверку домашнее задание, как будто его в любую секунду мог раздавить гигантский палец. Молодец, Алек. Хороший мальчик. Пойди найди Ларри. Je suis, tu es, il est. Ларри был королем спортплощадки. Капитаном крикетной команды. Капитаном футбольной команды. А потом, когда стал постарше, капитаном теннисной команды. Какой отважный мальчуган! Она всегда была рядом, болея за него до хрипоты на краю футбольного поля или корта на соревнованиях, которые становились все крупнее, сердце билось у нее в горле, когда он метнулся к задней линии, и мальчишка на дальнем краю площадки подпрыгнул в воздух, чтобы достать до мяча. В день, когда он побил того шведа, чье имя, по всей видимости, напрочь выскользнуло у нее из памяти, она была горда, как никогда в жизни. Ей хотелось закричать с трибуны, чтобы услышал весь мир: «Я его мать! Я его мать!» Конечно, Алеку приходилось трудно. Сравнения были неизбежны. Его всегда представляли как «брата Ларри», будто собственного имени у него не было. Но она всегда старалась делить материнскую любовь поровну — насколько это было возможно. Любимчика у нее не было.

Как же звали того шведского мальчишку? Она с минуту рылась в памяти, но тщетно: на месте его имени свежим мазком расплылось черное пятно. Пустота. То же самое с именем старшего сына миссис Сэмсон, а ведь они говорили о нем только вчера утром, пока миссис С. пылесосила кровать и «раскладывала все по полочкам». И с названиями десятка цветов, и… что это было, что она позабыла третьего дня? Что-то еще, название одной из ее любимых опер или имя диктора радионовостей — его-то она прекрасно знала. То, что ей вспоминалось, зачастую оказывалось совершенно случайным, как будто ее жизнь превратилась в старый чулан, по которому память блуждала, подобно пьяному с фонариком в руке; и перед ней то возникал четкий, как фотография, образ мясного прилавка в «Теско», то вспоминался слово в слово разговор с Тони про ее пуделя. Она не хотела хранить это в своем сознании, не хотела, чтобы последним ее воспоминанием оказался пудель Тони, парящий над ней по ту сторону жизни, подобно флоберовскому попугаю.

Динь! Динь! Динь!..

Маленькие сине-белые часы из яшмы в нише внизу лестницы. Только десять вечера! Какими ужасно длинными стали ночи! Как же ей хотелось, чтобы кто-нибудь положил руку ей на лоб, чтобы кто-нибудь сказал: «Все будет хорошо, все будет хорошо…» Она бы обрадовалась даже бедняге Стивену, тому, каким он был в молодости, в педагогическом колледже в Бристоле, где они познакомились, попыхивающему своей дурацкой трубкой, отпускающему шуточки, разглагольствующему о политике, с густым манчестерским акцентом — он был уроженцем Сталибриджа. Конечно, он уже тогда пил, но они все пили — это тоже было частью молодости, — много спорили и курили до одури. До рождения Алека он держался в пределах разумного. А потом, вместо того чтобы позволять себе лишку по пятницам и субботам, начинал надираться в пабе по дороге из школы домой и продолжал дома перед телевизором или в мастерской. Думал думу, пил, воображал себе новых недругов, выстраивая свой собственный замысловатый ад. Все говорили, что он стал больше пить после того, как упустил вакансию заведующего кафедрой в школе Короля Альфреда. Были и те, кто видел причину в том, что ему не удалось стать преподавателем колледжа — только средней школы, что он по-настоящему не любил детей, но это было не так. В Стивене что-то сломалось еще до того, как они познакомились. Бог знает, в чем было дело. Разговоры по душам он называл «пустой трепотней», и она устала от попыток его расшевелить. Возможно, он и сам этого не знал, не всегда понимал, что с ним происходит. Есть вещи, которым трудно найти название. Как ее раку. В чем была его причина? В стрессе? В сигаретах? В несчастливой судьбе? Просто был в ней какой-то тайный изъян. Тоненькая трещинка, которая однажды превращает дом в руины. Никто из нас, думала она, никто из нас не в силах пережить самое себя.