Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016 - Коллектив авторов

Ноздри демона, вдыхающего ветер

Поэзия Геннадия Калашникова – оглядка, попытка запечатлеть жизнь через атрибуты искусства – ухватить ее как «до крови близкое летнее насекомое», нечто «чудно-знакомое, как греческий алфавит», чтобы затем остаться расчесывать майский комариный укус, оцепенеть в недоумении (восторг сменяется унынием). Но именно это преследование Протея подсказывает художнику нелинейность или рифму – её волшебные и нелогичные прыжки образуют узор или танец, способный в короткое время ухватить саму суть жизни. Отсюда и оправдание города: электровспышка троллейбуса, мчащегося по Площади Лермонтова (аналогии с гумилевским трамваем напрашиваются сами), звон карманной мелочи, созвучный с таманской цикадой, желание забыться под шелест лип. Лучшие моменты настоящего – цитаты из классики, а вход и выход из метро – «ноздри демона, вдыхающего ветер». Человек живет «впотьмах, впопыхах» в мире, где самое ценное – «всего лишь эхо», «зыбкий пунктир», «негромкий голос, говорящий чудную, чудную весть». Но именно тот, кто эту весть ищет и слышит, – уже не собьется с пути. Короче говоря, человек (ищущий, осознающий), этакая перепонка, сплющенная «между мохнатой тьмой и колючим светом»; человек, меняющий черты и сбиваемый столку; изменчивый человек в изменчивом мире; человек, дробящийся и множащийся и собираемый вновь, – обладает еще способностью удивляться и жить удивлением. Например, «обилию обликов облаков», этой тройной аллитерации.

И вот это удивление, сообщенное изменчивостью облаков пронизывает современную Москву – всю в твореньях «юркого Зураба», где мягок раскаленный асфальт и скучен Нескучный сад; это оно скучает и бродит в ожидании летнего ливня, «сыпучего и текучего» биения времени – грома и влаги, без которой поэт-только-«безъязыкий гуманоид». Те же ливни роднят поэзию Геннадия Калашникова со стихами великого дачника – Бориса Пастернака:

‹…› Куда-то всходила, держась за перила,уступы и арки в себе громоздя,изломанной молнией вдруг осветилаблестящие мышцы дождя.

(Ночная гроза)

Впрочем, для Калашникова нет разделения между сельской идиллией и механистичной жестокостью города – напротив, подробное вчитывание в Природу, перечисление ее деталей, их сравниванье тянутся к замыканию круга, некоему единству:

‹…› Озеро в травах ленивых лежит,как инструмент в готовальне.

(Июль)

Или можно сказать иначе: всматриваясь в Природу, уходя к истоками, изучая изгибы ветвей, узоры бабочек, росу на иглах сосен, – лучше понимаешь изначальный замысел и не теряешься в городе. Тогда куст малины кажется городом у моря с его черепичными кровлями и садами. И, если постоять, то слышны «глухие раскаты воды», видны паруса «суденышек утлых» и «голубое свеченье». Изменчивые облака, куст малины (способный на превращения) – своего рода волшебные фонари, отбрасывающий проекции, сообщающие смысл окружающим нас предметам. Отсюда и любопытство и желание поэта, услышав эхо, дойти до неслыханной начальной простоты.

Герман Власов

Александр Петрушкин

Стихотворения

Родился в 1972 г. в городе Озерске Челябинской области. Публиковался в российских и зарубежных журналах. Автор нескольких книг. Координатор евразийского журнального портала «МЕГАЛИТ». С 2005 г. проживает в гор. Кыштым Челябинской области.

* * *

Зачем ты преломляешь камень,в котором ток бежит, как ситециз руку пламени и хладакак человек или сновидец?..

И проникающий под кожиноябрьский свет нас преломляет –как будто по колени вхожийв нас он, как будто прогадает,

когда помчится с черной галкойвнутри у этого гранита,где марафон с холодной галькойему возможно было выиграть.

Зачем твой ток велосипедный,внутри у камня наделённыйвозможной невозможной речью,лежит в руках неудивлённых

у ситца, у хлебов сиротских,у жажды света (в смысле – мрака),у этой розы из морозапроросшей изнутри барака?

Остров

Андрею Таврову

Обмелели холмы или мельницы ихсвет занёс по окружность зрачков лошадиных –и лежит в земном мясе, один на троиххолм врастающий в небо на пчёлах недлинных,и свободно вращаются в нём жернова,холм крошится в муку, что поднимется к верхуи мерцает, как речи живой голова,и кроится тоской лошадиной по бегу,

он плывёт, как плоды в животах у реки,что откроются медленней женщин, не сразу,потому что глубины его высоки,да и он уподоблен туннелю и лазув этих водах, чьи слайды ложатся к землеи снимают, как Бога, свои опечаткичто оставлены ими на всяком углезаштрихованным светом – человечьим и шатким.

Вот и трое растут плоскодонкой-звездой,именуя своё за трещоткою птичьей,что уносит не холм коготками в гнездо –только лошадь и звук от неё неотличный,а звезда в тёплой птице механизмом шуршит –то клокочет, то квохчет, то камнем бежит,кровь тачает, лежит, выцветаяв молоке, что вершится, как амен.

Холм скворчит на ложбине случайной её –и целует её жеребёнка, как Богв лоб и в темень, в прозрачные лица,что текут изо лба кобылицы.

* * *

Как недостроенная церковь – дом в снег войдёт,сметая свет шмелиных лиц в слепой полёт,

края свои или углы внутри неся,в огнях тройных ломая то, чего нельзяпроизнести и пронести, в скорлупке свойзвучит – как будто из полен сложён – прибой

и в окнах тех, где агнец помнит о тебесреди колец от наших лиц, шмелям теплей,

когда летит вокруг церквами снегопади разоряет, как голубка, ничейный ад.

* * *

Елене Зейферт

Где древа дирижабль преодолеет смертьи почву, как прилог, и белое молчанье,чьи соты и поклёп перегибают сетьводы, из рыжих ос ворующей дыханье,

у дерева внутри, там, где зиянье птицспиральный лабиринт распустит в листопадаракушку, что бежит в глаголице корней,как побережье и/или причина сада.

Неосторожный сад в её волне растёти омуты, как нить, в свои вдевает жабры,где кровь, как сом, в сетчатке у ангела плывёти ищет, словно звука, обёрнутой им жажды.

* * *

Где мнимый соловей летел,как дымный мим среди петельдверных и точных мертвецов,всходящих из его вдовцов,

на ловчий и прибрежный свет,что в зренье муравья продети вписан в божий этот мартв собранье тёмное петард,

что разгибают кислородна дерево и рыбу, мёдзамедленный внутри у нихключами медными бренчит

и выпускает птицу вверхиз соловьиных дыр, прорехглазных, и плачет на весув силках, похожих на росу.

* * *

Даниле Давыдову

В ледяной и восковой Москве,чьих мозаик срублен виноград,каждый выбирает по себе –потому что в чём-то виноват.

Лётчик проплывает словно жнецнад снопами ватными твоихстанций, подземелий и т. д.вырывая медный твой язык

Покраснеет воздух золотой –сладкой стружкою синиц немых, горяжирной и промасленной лозойгоря, счастья, стрекозы труда,

чей рубанок ходит взад-вперёд.Самолёт мерцает словно входв твой прекрасный жестяной Аид,чижиком – под штопором – свистит,

где по пеплу каменный пилот,приоткрыв несоразмерный рот,словно гость, проходит сквозь твоих –свет сосущих – мертвецов живых.

Форточка

И исподволь, из пара, из подземнойноры апрельской, что внутри водыплывёт к воде землёю неизвестной,расщерив золотые свои рты

в жуках, в птенцах из нефти или торфа,которые полоскою густойлежат межой за небом неответными белой поцарапанной губой,

которая свой сад им произноситв солёные, как форточки стрижей,снопы из света, что руками коситсобрание из нескольких детей.

* * *

Во-первых, встань, а во-вторых, как ломоть,плыви в воде, что схожа с телогрейкой –исчезнут говорение и холодот чуждых голосов и разноречий.

вот ты щебечешь хлеб свой за уклейкой,где видимо и есть существованьетвоё, что тычется, расклёвывая коркуи напряжённое воды не-осознанье.

Во-первых – ты, а во-вторых, когдафигура станет вещью или камнем,лежащим её тени вперекор,что нелогично, потому что в рамеколодца видишь то, как спит звезда,к своей груди прижавшая колени –здесь вертикальная растёт почти водаи сеет рыб своих же поражений.

* * *