Полудевы - Марсель Прево

– Что с вами? – спросила Мод, встревоженная его молчанием и волнением, хотя женский инстинкт и подсказывал ей, что он в настоящую минуту всецело принадлежит ей и еще более прежнего терзается ревностью.

– Ничего, – отвечал Максим. – Здесь очень жарко.

Действительно в этом закрытом зале, натопленном в начале обеда, температура становилась невыносимой. Все вздохнули с облегчением, когда перешли пить кофе в соседнюю комнату, обширный холл, в современном вкусе, пристроенный к левому крылу замка. Сквозь окна с поднятыми шторами виднелся парк, озаренный мягким светом луны, плывшей по ясному небу.

– Ах, пойдемте в парк, – воскликнула Этьеннет, – так хорошо на воздухе. До поезда еще целый час…

Все обрадовались этому предложенью; наскоро выпили кофе, а слуги тем временем принесли гостям верхнее платье. Максим помогал мадемуазель де Рувр надеть манто – длинный плащ, покрытый шелковой материей, стянутый в талии внутренним поясом. Она подала ему руку.

– Пойдемте, – сказала она вполголоса, уведите меня подальше от этих людей.

Он был так благодарен, что она верно угадала его собственное желание. Они направились к лесу. За ними следовали другие пары; но Максим свернул по знакомой уже дороге к пруду и они очутились совершенно в стороне от остальной компании. Оба тотчас же почувствовали себя отрезанными от мира. Пруд казался теперь бесконечным и походил на те таинственные африканские озера, останавливаясь около которых, путешественник спрашивает: «Не море ли это?» Обнаженные деревья окаймляли берег своими черными, строгими очертаниями, а луна потихоньку рябила движущуюся воду, обдавая ее своим серебристым светом.

– Какая прелесть! – проговорила девушка.

Мод качнула узким носком ноги лодку, устремив взор в пространство озера. Она была более блестяща, нежели сама природа, эта вода, это небо, эти звезды; красота ее подчиняла себе красоту пейзажа, прелесть женщины затмевала поэзию ночи.

– Не желаете ли? … – спросил Максим, указывая на лодку.

– О, да! – воскликнула она… – Уйдём отсюда, туда… далеко… одни…

Он вскочил в лодку, принял девушку своими сильными руками, усадил на скамейку, как маленького ребенка, Сам сел против неё, и отвязанная лодка бесшумно заскользила по пруду, подгоняемая единственным веслом.

«Я обожаю ее, я обожаю ее, – думал Максим, снова, очарованный. – Я не хочу, чтобы она принадлежала кому-нибудь, кроме меня».

Скоро они потеряли из вида лес, окутанный белесоватым туманом. Максим бросил весло на дно лодки; они могли, в самом деле, думать, что находятся на море. Он тихо проговорил:

– Я желал бы, чтоб этот час или не имел конца, или пруд этот утопил нас обоих, но только, чтобы никто нас не видал более.

Она ответила, устремив на него взор, волшебную силу которого она отлично знала:

– Почему вы сомневаетесь во мне?

При этих простых словах он опустился к ее ногам, до такой степени они взволновали его; поцеловал ее руки и шептал:

– Простите! Простите!

– Неужели вы, в самом деле, думаете, что я живу в этом свете потому, что он мне нравится? Ах! Если б я могла бежать из этого ужасного Парижа!..

Прильнув губами к руке, которую она хотела высвободить, Максим имел смелость повторить:

– Простите меня! Я так люблю вас!

Она вырвала руку и сказала без гнева, но не покойно:

– Вернемтесь!

Он медленно взял весло, и они причалили к берегу, не произнеся более ни слова. Когда же они подходили к замку, Максим набрался храбрости под сводами обнаженных деревьев.

– Мод, – проговорил он, – вы знаете, что я принадлежу вам; наполовину я не умею отдаваться: я ваш раб, на всю жизнь, если вы пожелаете. Об одном умоляю вас, если вы хотите оттолкнуть меня, не играйте мной, как с теми легкомысленными людьми, которые вас окружают… Вы знаете, я скоро уезжаю; я хотел пробыть недели три в Везери и затем возвратиться в Париж. Так возвращаться ли мне?

Она пожала правую руку молодого человека.

– Верите ли вы мне теперь? – спросила она.

Он отвечал:

– Я вам верю.

– Как сестре?

– Как сестре.

– Любите вы меня?

– Больше нежели сестру, мать, больше всего на свете!

– Так возвращайтесь, – сказала Мод. – В продолжение этих трех недель думайте обо мне… о нашем будущем. Я принимаю только совершенно обдуманное решение. Я же со своей стороны обещаю вам, что до вашего возвращения меня не увидят ни в театре, ни вообще в обществе. Я не буду выезжать.

– О! простите! еще раз простите! – воскликнул Максим. – Я недостоин вас!

Он хотел привлечь ее к себе, и был счастлив в то же время, что она отстранилась от него, отказывая даже в самой невинной ласки невесты. И в этом, пленившем его искреннем порыве ее, в резком движении, которым она уклонилась, точно он угрожал ее целомудрию, Максим не сумел распознать инстинктивного проявления стыдливости в женщине, душой и телом влюбленной в другого и еще не привыкшей делить чувства между двоими.

Глава 6

«Везери, март 1893 г.

И вот, несмотря ни на что, я решаюсь писать вам, не зная даже, как назвать вас, имя которой едва осмеливаюсь произносить в мыслях, ежечасно. Я так мало видал вас, так мало говорил с вами! Теперь, когда нас разделяет такое большое пространство, мне кажется, что воспоминания обо мне вовсе не существуют для вас. О! Как далеко я чувствую себя от вас не только по пространству, разделяющему нас, но по тому расстоянию, которое существует между нашими взглядами на образ жизни и на самую жизнь. Умоляю вас, не думайте, что я говорю случайные слова и хочу сгладить мою неловкость, подражая в любезностях вашим поклонникам. Я открываю вам мое сердце; правда, я чувствую себя так же далеко от вас, как далек от меня самый простой, самый дикий из моих пастухов.

Бывают минуты, когда это приводит меня в отчаяние, и тогда я желаю походить на ваших парижских друзей; тогда я не затруднялся бы, конечно, в подборе слов, говоря с вами, не затруднялся бы писать вам, и вы легче понимали бы меня… Играя же чужую роль, я был бы смешон, неловок! На этой почве я признаю себя заранее побежденным. Вокруг вас толпятся двадцать поклонников, более увлекательных, – увы! – нежели ваш почтительный отшельник из Везери. Я повергаю к ногам вашим одну только страстную любовь мою, а это ведь не блестит, я знаю, и не привлекает. Что делать? Умоляю позволить мне любить вас. Я прошу одной милости, невероятной, незаслуженной; я говорю вам: „я ничтожнейший из всех и, несмотря на это, полюбите меня!“.

Я так сильно люблю вас! Позвольте мне, теперь, когда я далеко, выговорить это слово, которое душит меня. Никто никогда не будет любить вас, как я. Никто в мире, я уверен в этом, не даст вам всего себя, как отдаю я, не заботясь ни о чем другом, лишь только принадлежать вам и сделать вас счастливой. И если я сознаю мое ничтожество, то вместе с тем есть одна вещь, которой я горжусь, а именно, что я даю вам душу лучше, выше и более достойную вас, нежели души ваших парижан, так ужасавших меня своей пустотой и порочностью. Ради Бога, не полюбите кого-нибудь из этих господ! Когда я думаю, что, может быть, в эту минуту один из них находится около вас, говорит с вами и может увлечь вас, вся энергия, сколько ее есть во мне, восстает со страшной силой, и я хотел бы заставить их молчать, отдалить вас от всего недостойного вас, которое не имеет права и приближаться к вам. Простите, что пишу вам в таком тоне; все это терзает меня, и я должен высказаться!..

Знаете ли, о чем я мечтаю в своем одиночестве? Я представляю вас себе совсем маленькой около меня, уже взрослого, такой, какой я нашел здесь, десять лет тому назад, сестру мою Жанну, когда вернулся в Везери, с сердцем, разбитым грустной необходимостью оставить полк… Я тотчас же полюбил эту детскую душу, совершенно невинную. Я решил сам, без посторонней помощи, пролить свет знания в эту душу, чтобы она стала лучшей частицей меня, развитой во мне, и я сдержал свое слово. У Жанны не было ни другого воспитателя, ни другого друга, кроме меня; за исключением чисто женских обязанностей, которые преподала ей моя мать, все остальное, каждая ее мысль, исходит от меня. О! если бы я знал вас ребенком, Мод, я бы воспитал и вырастил вас! Вы были бы, может быть, даже наверно, были бы менее блестящи, менее царица. Но зато я постоянно имел бы ключ от ваших помышлений и не был бы обречен бродить впотьмах около вашей тайны!

Однако, предавшись этим сожалениям, я смущаюсь мыслью, что может быть то, что я обожаю в вас, совершенно противоположно тому, что я люблю в Жанне. Меня поработило ваше царственное, таинственное величие, которое в то же время и пугает меня. Простите: я ошибался, я лгал себе. Я не хочу видеть вас другой, чем вы есть на самом деле. Последние слова ваши, которые вы сказали мне, успокоили меня; мне придают бодрости воспоминания о часе, проведенном наедине с вами. Пусть я недостоин вас, но вы позвольте мне служить вам. Это все, чего я прошу у вас в настоящем, и боюсь, не сон ли, что вы позволили мне это.