Язык цветов - Ванесса Диффенбах

Готовила Элизабет хорошо, и это было невыносимо. Она так меня закармливала, что я даже не притронулась к сыру, который еще в первый вечер припрятала в ящик своего стола. Груша на тарелке была очищена от кожицы и семечек, а в кексе попадались теплые кусочки банана и расплавленные сгустки орехового масла. Я съела все до крошки. Закончив, обменяла тарелку на стакан молока.

– Ну вот, – сказала Элизабет. – Теперь ты полна сил и можешь трудиться столько, сколько понадобится, чтобы достать все колючки из моих ботинок. – Она вручила мне кожаные перчатки, которые оказались велики, пинцет и фонарик. – Когда закончишь, наденешь их сама и трижды поднимешься и спустишься по лестнице, чтобы я убедилась: все сделано на совесть.

Я швырнула перчатки вниз, и они упали в грязь, как отрубленные руки. Сунула голую руку в недра ее ботинка, нащупывая шипы. Нашла первый и, ухватившись как следует, выдернула и бросила на землю.

Элизабет спокойно смотрела, как я выдергиваю колючки сперва из подошв ботинок, затем из боковых частей и носка. Сложнее всего было с тем ботинком, в котором она наступила на кактус, – под ее весом шипы ушли глубоко под кожу. Я вынимала их пинцетом, неуклюже, как хирург-недоучка.

– Так что это, если не страстная любовь? – спросила она, когда я почти закончила. – Что, если не вечная преданность и глубокая привязанность ко мне?

– Я же тебе сказала перед школой, – буркнула я. – Кактус значит, что я тебя ненавижу.

– Нет, – решительно отрезала Элизабет. – Если хочешь, я покажу, какой цветок означает ненависть, однако слово «ненависть» слишком абстрактно. Она может быть горячей или холодной, ее причиной может стать отвращение или страх. Если ты как можно точнее опишешь, что чувствуешь ко мне, я подберу цветок, который действительно передаст то, что ты хочешь сказать.

– Ты мне не нравишься, – ответила я. – Мне не нравится, когда меня оставляют на улице или кидают на раковину. Я не люблю, когда ты трогаешь меня за спину, хватаешь за лицо и заставляешь играть с Перлой. Не люблю твои цветы, твой язык и костлявые пальцы. Мне ничего в тебе не нравится, и во всем мире тоже.

– Вот это намного лучше! – Казалось, Элизабет искренне обрадовал мой полный ненависти монолог. – Цветок, который тебе нужен, зовется чертополохом обыкновенным и символизирует мизантропию. Мизантропия – это ненависть и недоверие к людям.

– Ко всем людям?

– Да.

Я задумалась. Мизантропия. Никому еще не удавалось описать мои чувства одним-единственным словом. Я стала повторять его про себя, пока не запомнила.

– А у тебя есть этот… полох?

– Есть, – ответила она. – Заканчивай работу, и пойдем поищем. Мне еще нужно позвонить, я пока буду на кухне. Вот сделаем свои дела и пойдем рвать чертополох.

Элизабет проковыляла в дом, и, дождавшись, когда дверь с москитной сеткой закроется, я подкралась к окну и села под ним на корточки. Мои пальцы ощупывали мягкую кожу ботинок в поисках колючек. Если Элизабет намерена сделать тот самый звонок, что пытается уже несколько дней, я должна это услышать. Меня очень интересовало, что же именно она никак не может сказать, хотя умеет так точно подбирать слова. Осторожно заглянув в окно, я увидела ее. Сидя на кухонном столе, она набрала семь цифр очень быстро, услышала первый гудок и повесила трубку. Потом снова медленно набрала номер и поднесла трубку к уху. Я почувствовала, что она затаила дыхание. Она долго слушала.

Наконец Элизабет заговорила:

– Кэтрин. – Зажав трубку рукой, она издала судорожный звук – нечто среднее между вздохом и всхлипом. Вытерла уголки глаз. И снова поднесла трубку к губам. – Это Элизабет. – Она снова замолчала, а я слушала не дыша, пытаясь расслышать голос в трубке, но безуспешно. Элизабет дрожащим голосом продолжила: – Я понимаю, что мы не разговаривали пятнадцать лет, и знаю: ты думала, что никогда обо мне не услышишь. Я и сама так считала. Но теперь у меня есть дочь, и я не могу перестать думать о тебе.

В этот момент я поняла, что Элизабет говорит с автоответчиком, а не с живым человеком.

Она заговорила быстрее, слова лились как поток.

– Знаешь, – сказала она, – все мои подруги рассказывали, что после рождения детей первым делом бросались звонить матери – им хотелось, чтобы она была рядом. Даже тем, кто свою мать терпеть не мог. – Она рассмеялась и расслабила плечи, которые до этого были напряжены и подняты. Она накручивала провод на палец. – И теперь я понимаю, почему это так. Все стало иначе. Но родителей уже нет в живых, и у меня осталась только ты, и я думаю о тебе постоянно – просто не могу думать ни о чем другом. – Элизабет замолчала, думая, что сказать дальше и как сказать. – Это не маленький ребенок, хотя я собиралась усыновить маленького. В общем, я удочерила девятилетнюю девочку. Как-нибудь расскажу тебе все по порядку, когда увидимся. Ведь мы увидимся? И когда ты познакомишься с Викторией, ты поймешь… У нее глаза, как у дикого зверька. Как у меня, когда я была маленькой, – они стали такими после того, как я поняла, что единственный способ вытащить нашу мать из комнаты – поджечь плиту или перебить все банки с заготовленным на зиму персиковым компотом. – Элизабет снова рассмеялась и вытерла глаза. Я видела, что она плачет, однако она не выглядела расстроенной. – Помнишь? Так что… я звоню сказать, что прощаю тебя за то, что случилось. Это было так давно, как будто в прошлой жизни… Я должна была давно тебе позвонить, и мне жаль, что я не сделала этого раньше. Надеюсь, ты мне перезвонишь или придешь повидаться. Я по тебе скучаю. И очень хочу познакомиться с Грантом. Пожалуйста. – Она замолчала, слушая, затем тихо опустила трубку, так, что я едва услышала щелчок.

Скатившись по ступенькам, я села и начала сосредоточенно разглядывать ботинки Элизабет, надеясь, что она не догадается, что я подслушивала. Та наконец вышла из кухни и хромая спустилась по лестнице. Ее глаза были вытерты насухо, но все еще блестели, и выглядела она счастливее, спокойнее и воздушнее, чем когда-либо на моей памяти.

– Проверим, хорошо ли ты старалась, – проговорила она. – Надевай.

Я надела ее ботинки, потом сняла и выдернула шип под большим пальцем, который пропустила. Снова надела. Трижды поднялась и спустилась по лестнице.

– Спасибо, – сказала она, надела ботинок на здоровую ногу и довольно вздохнула. – Так намного лучше. – Она медленно встала. – Пойди на кухню, возьми пустую банку из шкафчика, где стаканы. И еще полотенце и ножницы – они на столе.

Я все сделала, как Элизабет просила, а когда вернулась, она стояла на нижней ступеньке, осторожно пробуя наступить на больную ногу, и переводила взгляд с дороги в сад и с сада на дорогу, точно решая, куда пойти.

– Чертополох растет везде, – проговорила она. – Видимо, поэтому люди так неутомимо ненавидят друг друга. – Сделав первый шаг по направлению к дороге, она поморщилась. – Придется тебе мне помочь, или я никогда не сдвинусь с места. – Она протянула руку, чтобы ухватиться за мое плечо.

– А палки у тебя нет? – увернувшись, спросила я.

Элизабет рассмеялась:

– Нет, а у тебя? Я не старая, хотя тебе, наверное, так кажется.

Она потянулась ко мне, и на этот раз я стояла спокойно. Она была очень высокого роста, и, чтобы опереться о мое плечо, ей пришлось согнуться в три погибели. Мы медленно зашагали к дороге. Плечо под ее ладонью горело.

– Ну вот, – сказала Элизабет, когда мы оказались на дороге. Она села на гравий, прислонившись к деревянному столбику, поддерживавшему почтовый ящик. – Оглянись. Он повсюду. – Она указала на канаву, отделявшую шоссе от виноградников. Глубиной канава была примерно в мой рост и чуть шире меня. Она вся заросла колючими сухими растениями без единого цветочка.

– Никаких цветов не вижу. – Я была разочарована.

– А ты спустись вниз. – Я повернулась и съехала по земляной стенке канавы. Элизабет вручила мне ножницы и банку. – Ищи цветы размером с мелкую монету – когда-то они были фиолетовыми, но сейчас, скорее всего, жухло-коричневые, как все в Южной Калифорнии в это время года. Они колются, поэтому поосторожнее, когда найдешь.

Я взяла банку и ножницы и полезла в колючие дебри. Они были густыми, золотистыми и пахли как конец лета. Я срезала сухой стебель у корня. Со всех сторон окруженный сорняками, он выстреливал прямо в небо. Разобрав опутывавшие его стебли, я бросила его на колени Элизабет:

– То?

– Да, но здесь нет цветов. Ищи лучше.

Я забралась повыше, чтобы было лучше видно, но по-прежнему не узрела ни капли фиолетового. Разозлившись, взяла камень и бросила его со всей силы. Он ударился о противоположную стенку канавы, отскочил и полетел в меня, так что мне пришлось отпрыгнуть.

Элизабет расхохоталась.

Спрыгнув в кусты, я стала перебирать сорняки руками, осматривая каждый стебель.

– Вот! – наконец воскликнула я, срезав бутон размером с цветок клевера и бросив его в банку. Он был похож на маленькую рыбу-шар золотистого цвета, чью голову венчал выцветший фиолетовый хохолок.