Язык цветов - Ванесса Диффенбах

– Вот! – наконец воскликнула я, срезав бутон размером с цветок клевера и бросив его в банку. Он был похож на маленькую рыбу-шар золотистого цвета, чью голову венчал выцветший фиолетовый хохолок.

Я выбралась из канавы и продемонстрировала Элизабет цветок, который прыгал в банке, как живой. Чтобы он не убежал, я накрыла ее рукой.

– Чертополох! – провозгласила я, вручая банку Элизабет. – Мой тебе подарок, – добавила я. И, смущенно протянув руку, разок хлопнула ее по плечу. Это был первый раз в моей жизни, когда я сама прикоснулась к другому человеку – по крайней мере, других я не помнила. Мередит рассказывала, что в младенчестве я ко всем липла, вытягивала ручки, хватала всех за волосы, уши и пальцы, стоило только дотянуться жадными розовыми кулачками, а если не получалось, дергала ремни детского кресла. Но я не помнила этого, так что этот жест – мимолетное соединение моей ладони с плечом Элизабет – ошарашил меня. Я отпрянула, гневно глядя на Элизабет, словно это она заставила меня прикоснуться к ней.

Но та лишь улыбалась.

– Не знай я, что значит цветок, была бы рада, – ответила она. – Самый добрый твой поступок по отношению ко мне, и все ради чего – чтобы показать, как ты ненавидишь людей и ни капли им не веришь.

Во второй раз за сегодняшний вечер ее глаза наполнились слезами, но, как и в прошлый раз, она совсем не казалась расстроенной.

Она протянула руки, чтобы обнять меня, но не успела: я выскользнула, как головастик, и нырнула в канаву.

14

Твердое сиденье стула подо мной начало стекать на пол. Подчиняясь инстинкту, я улеглась на пол библиотеки, разложив книги полукругом. Чем больше я читала, тем больше чувствовала, что понимание Вселенной от меня ускользает. Водосбор теперь символизировал не только уныние, но и глупость; мак – не только воображение, но и расточительность. Цветущий миндаль в справочнике Элизабет означал неумение хранить секреты, а в других словарях – надежду, а где-то и жестокосердие. Значения не просто были разные – порой они противоречили друг другу. Даже чертополох обыкновенный, основа моих отношений с миром, оказался символом мизантропии лишь в некоторых словарях, а в большинстве считался символом аскетизма.

Солнце поднималось, а вместе с ним и температура в библиотеке. К середине дня я вся покрылась потом и вытирала лоб мокрой ладонью, точно пыталась стереть воспоминания из переполненного информацией мозга. Я дарила Мередит пионы: гнев, но еще и стыд. Признаться, что мне стыдно за себя, было все равно, что извиниться перед Мередит, чего я никогда бы не сделала. Если кому и должно быть стыдно, так это ей; это она должна бежать ко мне с охапками пионов, усыпать ими мою постель и украшать торты. Если и пион неоднозначен, сколько раз и скольким людям я сообщала не то, что намеревалась? При мысли об этом в животе стало нехорошо.

Все мои ответы цветочнику окрасились тревожной двусмысленностью. Значение рододендрона – предостережение – упорно повторялось во всех справочниках, однако откуда мне знать, сколько их еще, этих справочников, – сотни, а может, быть тысячи. Теперь я не знала, как он истолковал мои послания и о чем думает сейчас, сидя в пончиковой. Пять часов уже миновало. Он наверняка ждет, глядя на дверь.

Я должна пойти. Оставив книги на полу, я пролетела четыре лестничных пролета и вышла в предзакатный город.

Когда я добралась до пончиковой, было уже почти шесть, но я знала: он будет ждать. Распахнув двойные стеклянные двери, увидела его в кабинке. Одного. В розовой коробке на столе лежало шесть пончиков.

Я подошла, но не села.

– Рододендрон, – требовательным голосом спросила я, как когда-то Элизабет.

– Предупреждение.

– Омела?

– Преодоление всех препятствий.

Я кивнула и продолжила:

– Львиный зев?

– Вероятность.

– Тополь белый?

– Время.

Я снова кивнула и высыпала на стол несколько цветков чертополоха, которые собрала по пути.

– Чертополох обыкновенный, – проговорил он. – Мизантропия.

Я села. Это был экзамен, и он его сдал. Мое облегчение было огромным, несоизмеримым с этими пятью простыми ответами. Вдруг почувствовав страшный голод, я взяла из коробки пончик с кленовым сиропом. За день я не проглотила ни крошки.

– Но почему чертополох? – спросил он и тоже взял себе один, с кремовой начинкой.

– Потому что, – ответила я с набитым ртом, – это все, что тебе нужно знать обо мне.

Дожевав пончик, он принялся за другой. Потом покачал головой:

– Это неправда.

Я достала из коробки пончики с глазурью и сахарной пудрой и положила на салфетку рядом с собой. Он ел так быстро, что я побоялась, что коробка опустеет раньше, чем я доем первый.

– Есть другое значение? – спросила я, продолжая жевать.

Он молча пристально взглянул мне в глаза.

– Где ты была эти восемь лет?

Его вопрос заставил меня вздрогнуть.

Я перестала жевать и попыталась проглотить все, что было во рту, но куски были слишком большими. Тогда я выплюнула коричневый комок в салфетку и подняла взгляд.

И сразу увидела. И остолбенела. Мы снова встретились. Я не могла в это поверить, как и в то, что не сразу узнала его. Он стал мужчиной, но остался мальчишкой. Глаза по-прежнему были бездонными, тело окрепло, он так же сутулился, стремясь спрятаться от мира. Я вспомнила, как увидела его в первый раз: худой подросток грузит охапки роз в фургон.

– Грант.

Он кивнул.

Мне сразу захотелось сбежать. Я столько лет пыталась забыть о том, что сделала, не вспоминать о том, что потеряла. Но как бы мне ни хотелось поскорее скрыться, желание узнать, что стало с Элизабет, с виноградником, было сильнее.

Я закрыла лицо руками. Они пахли сахаром. Я прошептала вопрос, даже не надеясь, что он ответит.

– Элизабет?

Он молчал. Я посмотрела на него сквозь пальцы. Он не выглядел рассерженным, как я ожидала, но мой вопрос поверг его в некоторое смятение. Он подергал себя за прядь волос.

– Не знаю, – ответил он. – Не видел ее с тех пор, как…

Он осекся, посмотрел в окно и на меня. Я опустила руки, ища следы злости на его лице, но он по-прежнему выглядел лишь расстроенным.

– Тебя мать научила? – спросила я, указав на цветки чертополоха.

Он кивнул.

– Она умерла семь лет назад. Твой рододендрон был первым цветком со смыслом, который я получил с тех пор. Удивился, что не забыл значение.

– Жаль твою маму, – сказала я.

Слова прозвучали плоско, но Грант, кажется, не заметил. Лишь пожал плечами.

– А тебя Элизабет научила?

Я кивнула.

– Всему, что знала, – проговорила я. – Но оказывается, она знала не все.

– Почему?

– «Язык цветов неоспорим, Виктория», – передразнила я суровый голос Элизабет. – А сегодня в библиотеке я узнала, что, оказывается, цветущий миндаль имеет целых три значения, и все они противоречат друг другу.

– Неумение хранить секреты.

– Да. И нет. – Я рассказала Гранту о том, что тополя белого в моем словаре не оказалось, о своем походе в библиотеку и желтой розе, случайно попавшейся на глаза.

– Ревность, – ответил он, когда я описала картинку на обложке книги.

– Именно, – сказала я. – Но меня учили совсем другому. – Доев последний пончик, я облизала пальцы и достала из рюкзака потрепанный словарь. Открыв его на Р, нашла розу желтую. И показала пальцем.

– Измена. – Его глаза расширились. – Вот это да.

– Это же все меняет, правда?

– Да, – ответил он. – Это все меняет.

Он полез в рюкзак и достал книгу в красной полотняной обложке с форзацем зеленого цвета, как стебли травы. Открыв страницу с определением желтой розы, положил справочники рядом. Ревность и измена. Это простое расхождение и то, как оно изменило наши жизни, встало между нами в полный рост. Возможно, Грант знал обо всем подробнее. Я не знала и не спрашивала. Достаточно того, что он рядом. У меня не было никакого желания копаться в прошлом.

И у него, видимо, тоже. Грант закрыл пустую коробку из-под пончиков.

– Есть хочешь? – спросил он.

Я хотела есть. Но главное, не хотела прощаться. Грант не сердился на меня, и рядом с ним я чувствовала, что прощена. Мне хотелось купаться в этом чувстве и забрать его с собой, встретив следующий день чуть менее истерзанной воспоминаниями, чуть более открытой.

Я сделала глубокий вдох:

– Умираю с голоду.

– Я тоже. – Он захлопнул обе книги и подвинул мне мою. – Давай поужинаем и сравним. Это единственный способ.

Мы с Грантом отправились ужинать в круглосуточное кафе. Нам предстояло сравнить сотни страниц цветочных справочников, и каждое несоответствие мы оспаривали, выбирая более подходящее значение. Тот, кто не сумел отстоять свою точку зрения, должен был вычеркнуть старое значение из словаря и вписать новое.

На первом же цветке мы застряли. В словаре Гранта акация значила дружбу, в моем – скрытую привязанность.

– Скрытая привязанность, – отрезала я. – Пошли дальше.