Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

Слышал Левушка и о «кружке двадцати двух» — о долгу- шинцах, которые, говорили на сходках, нарочно перебрались в Москву, чтобы посмеяться над книжниками чайковцами и вскоре поднять народ на восстание, доказав этим «букинис­там», что начинать дело надобно прямо с бунта. Но это все — разговоры, обрывки, слухи.

— Мы засиделись. Пошли провожать Николая Петро­вича. А в его комнатах — жандармы. — лепетала Армфельд.

— Успокойтесь. Я чаю вчера купил в лавке. — сказал Тихомиров, едва успевая отскакивать от бегающей вели­канши. Полами распахнутого пальто она все же сшибла со стола пару пустых стаканов, осколки полетели во все углы.

— Ой, простите! Но вы главного не знаете: в кармане у Цакни нашли рукопись вашей «Америки». — с высоты сво­его роста Наталья рухнула на диван, издавший какой-то предсмертный скрип. В глазах барышни мелькнуло восхи­щение — вот он, автор тех самых страниц.

Он поддался. Он дрогнул. Сладковато-отвратительный страх тотчас же ткнулся под сердце, подрубая колени постыд­ной дрожью, отгоняя здравый смысл. Армфельд все так же не отводила взгляд. И Левушка зацепился за этот взгляд, вырвался из мгновенного ужаса.

Хорошо, пусть Цакни взяли с его рукописью. Но в «Аме­рике» не было ничего запретного. Более того, Тихомиров по совету Клячко готовил брошюру для цензуры: чтобы всякий мог прочесть, без оглядки.

Левушка посмотрел на Армфельд, на ее массивные коле­ни под черной юбкой, на гигантские ботинки, в которых зап­росто бы утонула его тоже нельзя сказать, чтобы миниатюр­ная нога; почему-то представил себя в ее объятиях, и вдруг расхохотался — безудержно, до слез, чуть подражая и в смехе балаклавскому полугреку Николаю Цакни.

— Да что же вы? — непонимающе воскликнула Наташа. — Мы должны предупредить Рагозина. Нужно успеть. С обыс­ком могут придти и к нему. Пойдемте же.

Тихомиров представил, как они вместе с Армфельд спе­шат по московским улицам; при этом барышня на голову возвышается над толпой, люди оглядываются на них, пере­шептываются, посмеиваются: не каждый день такое уви­дишь — тулья кавалера вровень с плечом очаровательной спутницы. Какая уж тут конспирация? Так, кажется, все это называется.

Словом, к Рагозину он пошел один.

Лев Федорович Рагозин был из «столпов», «хранителей свя­щенного огня» революции; год назад его уже привлекали к суду по делу о московских кружках, близкие звали его Лео — как романтического героя романа Фридриха Шпильгагена «Один в поле не воин» Лео Гутмана («гутман» — по-немецки: хороший человек), аристократа с демократическими убеж­дениями — и в этом источник его душевной драмы.

Где-то Рагозин прочел, что такие люди почти по-фаустов­ски томятся жаждой тонкого наслаждения и обладают гро­мадными духовными силами, которым, увы, не находят при­менения в жизни. Это ему понравилось. К тому же он недав­но обвенчался с Полиной, прелестнейшим созданием — с бездонными глазами и ломким трепетным станом, и уже ус­пел свить семейное гнездышко в тихом арбатском переулке.

— Лео, милый мой. Кажется, к нам пришли. — томно по­тянулась жена и нежной ручкой, пропахшей духами, провела по волевому подбородку супруга.—Дуняша, слышу, открыла.

«Лео. Да, разумеется, мужественный, самоотверженный Лео, — на ходу, поймав свое отражение в трюмо, подумал Рагозин. Расправил плечи, нахмурился. Взял со столика за­читанного Шпильгагена; так с книгой и вышел. — Именно Лео! Великое время революции в Германии! Сомневаться в этом могут только эгоисты или безумцы.» — ему нравилось так размышлять. Он знал, что Полина не сводит с него вос­хищенных глаз.

Тихомиров почтительно склонил голову — это получилось невольно: Рагозин — имя, фигура. На мраморном челе «Лео» залегли складки мучительных раздумий.

— Нет, вы только послушайте. Э-э-э. — защелкал не­рвными пальцами Лев Федорович: он силился вспомнить имя юного визитера.

— Тихомиров. — выдавил Левушка, скосив глаза на при­открытую дверь спальни; в розоватом сладком полумраке он успел заметить угол кровати и мелькнувшую женскую руч­ку, обрамленную воздушными кружевами.

— Я помню, юноша! — Рагозин нашел страницу. — По­слушайте. «Наш идеал свободы и братства вечен. Мы зна­ем, что ночь реакции доставит свободе свежие силы, с кото­рыми она, пробудясь от сна, приступит к продолжению сво­его дела.» Да, тысячу раз прав Шпильгаген: нужно подняться над узкими горизонтами.

— Меня послали предупредить. Могут придти с обыском.

Но Рагозин не слышал. Он увлекся. Глаза его горели:

— .над горизонтами своих личных интересов и желаний. И осуществить в несколько месяцев идеи, для которых тре­буются столетия!

— Ночью арестованы Цакни и Клячко! Возможно, явятся и к вам. Нет ли запрещенных брошюр? — почти закричал Тихомиров.

Рагозин вздрогнул, захлопнул книгу. Метнулся было в ро­зовый зовущий полумрак, но остановился на пороге, повер­нулся к Левушке, вперив в него враз поблекший тоскливый взгляд. И — забегал кругами по просторной передней:

— Заарестованы?! Что же делать? Что же. У меня книги. Будет обыск, их найдут!

Признаться, такого поворота Левушка никак не ожидал. От героического «Лео», приветствующего революцию 1848 года, не осталось и следа.

— Нет ли у вас, куда спрятать книги? А если к вам?.. — с какой-то глуповатой радостью кинулся Рагозин к Тихомирову.

— Да. Но мою рукопись нашли у Цакни! У меня есть зна­комый, попробую у него. — смущенно, стыдясь рагозинс- кой беготни, пробормотал Левушка.

— К знакомому! Непременно к знакомому! — просиял Лев Федорович; щеки его опять заиграли румянцем.

Тихомиров едва дотащил до извозчика два набитых кни­гами чемодана. При этом литература была в основном цен­зурная, но Рагозин швырял все книги, без разбора. Не пожа­лел и Шпильгагена.

Пока пролетка через весь город несла Левушку к вокзалу Рязанской железной дороги, он слушал свое ликующее, по­чти поющее сердце, и сердце сжималось — тревожно и слад­ко. Точно с братом Володей они играли в прятки, и он хитро затаился в посуднике, восторженно и нетерпеливо дрожа, а брат никак не мог его найти. Или с тем же Володей они лезли все выше и выше на скалистую гору, захлебываясь сирене­вой морской далью, увлекаемые крутизной, где совсем дру­гой ветер пузырил рубахи, обещая неопасный и вольный по­лет. И вот надо было возвращаться; спускаясь, они едва не разбились. Или еще — шторм в открытом море. Или. Да, прыжок змеи, которую Левушка хотел прижать палкой; змея пролетела над ухом, обдав щеку холодком своей скользкой кожи. А еще. Это и вовсе в детстве: нападение горцев на гарнизон в Геленджике, и отец, выбежавший в темноту с пи­столетом и тяжелым палашом. И крик мамы.

Ему и сегодня, в этот звенящий весной день, хотелось, что­бы извозчик проехал как можно ближе к жандарму в медной каске, — лихач, словно бы услышал, так и сделал, но Тихо­мирову этого показалось мало. Он приказал остановиться, выскочил, купил у торговца сладостями ландриновых леден­цов, нарочно пройдя мимо жандарма, да так, что даже чуть толкнул его. Рванул с головы кожаную фуражку, раскланял­ся: простите, мол, оступился. Унтер благосклонно скривил­ся багровым ликом.

«Эх, знал бы ты, братец, что я везу!» — подумалось весело, азартно. Левушка совсем забыл конфуз матерого радикала Рагозина, забыл, что книги, от которых раздулись чемода­ны, не запрещены к чтению. Да и как об этом помнить, если хозяин квартиры Коля Морозов, радостный и бодрый, уже сжимал Тихомирова в крепких объятиях.

Морозов был чуть моложе Левушки, но жил вполне само­стоятельно, снимая квартиру прямо в здании вокзала Рязанс­кой железной дороги. Квартиру выделили отцу его гимнази­ческого приятеля, какому-то путейскому чину, но жилье ока­залось семье ни к чему (обитали в центре города), и пустую­щие комнаты занял Морозов — за незначительную плату.

Быстроногий, сильный Коля тут же схватился за чемода­ны. Извозчик отъехал. Левушка обернулся, цепко пошарив глазами по закоулкам-переулкам: так положено; а вдруг слеж­ка? Поди у генерала Слезкина полно шпионов.

— Не так. Не оглядывайся! — зашептал Морозов. И вдруг рассмеялся.

— Ты чего? — вырвал Тихомиров один из чемоданов.

— Няню свою вспомнил, в имении нашем под Мологой. Вы, говорила, барин, ночью на Хохотку-речку не ходите — привидения там. А ежели пошли, да увидели, то идите без оглядки. Иначе.

— Что иначе? — чуть раздраженно спросил Лев: до шуток ли тут.

— Оглянешься — всему конец! Вскочит в тебя привидение и удушит, — Николай бросил чемодан за шкаф и сделал страшное лицо.

Теперь рассмеялся и Тихомиров. Оживленный хозяин уже разливал чай из давно не чищенного томпакового самовара. До чего же быстр в движениях этот вчерашний гимназист! Не шагает по комнате — летает. И ландрин не сосет, как поло­жено, а нетерпеливо разгрызает крупными зубами, запивая перловским чаем.

Ничего, ну почти ничего не боялся Коленька Морозов, сын родовитого ярославского помещика и красавицы-крестьянки. По научению няни ребенком еще шептал: «Свят, свят, свят, Гос­подь Бог Саваоф, исполнь небо и земля славы твоея!», и ночью шел на лунные берега озера, где с бьющимся сердцем ждал встре­чи с русалками или мертвецами, танцующими до рассветного часа, покуда петухи не пропоют. Хотелось убежать, но он не убегал. И на другую ночь, зная (все от той же няньки), что в темноте портреты выходят из своих позолоченных рам, он шел в задрапированную залу, куда прислуга в эту пору и носа сунуть боялась, и долго стоял со свечой в руке, встретившись с мрач­ным взглядом прадеда Петра Григорьевича, высокомерным об­ликом напоминающего древнего маркиза. Стоял и ждал: вот- вот треснет багет, дрогнут складки темного плаща, и нога зна­менитого предка в невероятном ботфорте опробует скрипучий паркет. Ужас охватывал мальчика, холод пробегал по спине и затылку. Но Коленька не уходил.