Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

— Юлиан, зачем ты?.. — с нежным негодованием поверну­лась Надежда Сергеевна к молодому человеку.

— Вздор! — не глядя на нее, крикнул Юлиан. — Нечаев верит в скорую народную революцию! Всесокрушающую. А кто рас­чистит ей путь? Молодость, молодежь наша. Он и призывал.

— Юлиан. — влюблено выдохнула госпожа Лашкевич.

— Но ваш Нечаев, — подскочил Рудковкий, — постыдно бежал в Швейцарию. А в это время суд приговорил его това­рищей к каторге! Бесчестный человек. Честным, открытым путем он не смог бы навербовать приверженцев.

«Вот тебе и горький пьяница!» — удивился Тихомиров. Впоследствии он не раз поражался: гуляет студенчество, на­пиваются до положения риз юные вертопрахи, в библиотеку заглядывают, чтоб только отметиться: книг не брали, а после вдруг — как гром среди ясного неба! — впутываются в ка­кое-нибудь «дело», устраивают бестолковую демонстрацию, что и мизинца не стоит; и ведь, головы еловые, ставят на кар­ту судьбу, карьеру, о которой, казалось, всегда лишь и пек­лись. Чудеса, да и только.

— Хочу успокоить вас, — горько улыбнулся Юлиан. — Во вчерашних «Московских ведомостях» сообщили: Нечаев выдан России как уголовный преступник.

Над столом нависла гнетущая тишина.

— Давайте-ка лучше выпьем, господа! — вскочил с бока­лом Швембергер. — Тем паче, как говаривал великий узник Бастилии Мишель Монтень, плоды смуты никогда не доста­ются тому, кто ее вызвал; он только всколыхнул и замутил воду, а ловить рыбу будут уже другие.

— За других! Ура! — облегченно зашумело застолье. — Но будем помнить, господа: мир развивается революциями!

— Одно смущает, — негромко, точно про себя, сказал юно­ша с чуть заметными усиками, — идея революции все же на­много моложе идеи существующего порядка. То, что выраба­тывалось веками.

На юношу зашикали, и он смущенно умолк.

Снова стали пить, чокаться, шуметь, целоваться; при этом курсистки пили наравне со студентами, курили, выпуская дым к розовому абажуру, рассуждая между папиросами о женских правах, о равенстве полов. Потом по кругу пошли карточки этих же курсисток в мужских костюмах. Потом ослабевший Рудковский положил всклокоченную голову на колени одной из барышень да так и уснул.

— Господа! — сверкнул зелеными глазами Юлиан. — Все вздор. В мире нарождается новая религия. Да! Христианство разрывает нас на две половины — дух и тело. Но наука. Да, рацио. Наука доказывает: человек един и целостен! Христи­анство заставляет нас бороться с плотью и этим унижает тело.

Надежда Сергеевна не сводила с Юлиана восторженно­влюбленных глаз. Левушка даже испуганно покосился на дверь: если бы сейчас вошел отсталый украинофил Лашке­вич, то он бы в припадке ревности непременно убил бы свою передовую супругу.

— Пора, давно пора оправдать тело, — продолжал краса­вец. —Дух — это оно и есть! В теле нет и быть не может грехов­ных побуждений. Оно свято! Следует найти мужество и безог­лядно подчиниться ему, а не бороться, нет! Дайте же свободно проявляться всем его стремлениям, и тогда. И тогда они со­льются в братской гармонии желаний всего человечества!

Госпожа Лашкевич просияла, громко зааплодировала. Но Юлиан даже и не взглянул на нее. Он уже что-то шептал на ушко своей соседке — хорошенькой курсистке, и от этого жаркого шепота белокурая прядь барышни чуть заметно тре­петала.

«Нет, все не то. Не то.» — тоскливо стучало в висках, ког­да Левушка спешил к себе в Долгоруковский. Он снова ушел в затвор, погрузился в свое одиночество. Эх, сейчас бы к ми­лым берегам, к цемесским скалам, где всегда упруго дует ве­тер и немолчно кипит у камней беспокойное море! Там дом, где молится под мерцающими образами мама, куда возвра­щается из госпиталя отец, спокойный и сильный; никогда не повысит голоса, но как надменно твердеет его всегда доб­родушное лицо, как отчужденно леденеют глаза, если рядом сподличали или солгали. Нет, лучше бы кричал.

Интересно, а что бы отец сказал о Юлиане, о новой рели­гии? Хотя яснее ясного — назвал бы зеленоглазого красавца фатом, альфонсиком с паутиной в башке. А вокруг твердят: неприлично не быть передовым. неприлично защищать мо­нархию. Прилично же — верить в республику, социализм, хотя даже если и не понимаешь, что это такое. Существую­щее — скверно, душно, а грядущее — прекрасно и свежо. Правда, наступит все это еще не скоро.

Отец всегда поощрял его первенство. В гимназии—Левуш- ка один из лучших, даже самолюбивому Желябову помог на экзамене. И в университете — тоже, особенно в начале курса. А теперь что же? Теперь, когда уже произнесено: критически мыслящая личность имеет право (!) свои субъективные идеа­лы ставить во главу угла при изучении истории. Таких лично­стей — раз, два и обчелся. Люди в основном живут либо в сонной праздности, либо в бесконечном труде, обеспечиваю­щим праздность немногих. Мысль спит. Но вот просыпается студенчество. Просыпается после «нечаевщины». Создаются коммуны, кассы, общие библиотеки, кухмистерские. Ярко, притягательно, ново. Неужели — отстраниться, отсидеться в затворе, даже не попытаться понять. О чем шумим, братцы?

Где же здоровое честолюбие? Что скажешь, отец?

Часы скрипуче пробили полночь; дрема обступила засыпа­ющего теплой толчеей черноморских волн. И сквозь этот плеск Левушка уловил чуть слышный голос матери: «И ласкатель­ством и красноречием обольщают сердца простодушных...»

Глава седьмая

В доме Риттиха, что на Малой Никитской, начальник Московского губернского охранного отделения генерал- майор Слезкин, как всегда, с утра просматривал донесения агентов. Агент Авгур. Иван Львович глотнул чая, усмех­нулся: и что за кличка? придумают же. Авгуры — да это ведь римские жрецы-птицегадатели, их шарлатанство и об­ман известны со времен Цицерона. Такого наплетут, слова в простоте не скажут — мудрено все, непонятно, тайной по­крыто. А что наш Авгур? Да нет, ясно излагает:

«Между некоторыми студентами Московского универси- тета, собирающимися у себя на квартирах под предлогом научных занятий, проводится идея основать «тайное юриди­ческое общество», цель которого заключалась бы единствен­но лишь в распространении всевозможными способами в массах народа образования социального, при посредстве которого и создавалась бы почва общественного мнения в духе направления чисто социального.»

Начальник охранного отделения задумался: социально­го? Читай: социалистического. И как это у них ловко выхо­дит: как будто знание, науку рекомендуют — благое дело. А где эту науку прикажете искать? Разумеется, в книгах. И что же за книги подсовывают? А книги все, как на подбор, рево­люционные. Хитро, тонко придумано: дескать, господа хо­рошие, наука и революция говорят одно и то же. Не открыто революцию советуют, а только науку, и прямехонько приво­дят к революции. Мудрецы! Как их. Радикалы!

Нет, не по нутру вся эта софистика генералу. Ему с моло­дых лет ближе ясное и понятное дело. Почтовое, например. Когда-то ему, еще полковнику корпуса жандармов, предло­жили контракт «на содержание станций и лошадей для от­правления почтовой гоньбы между Орлом и Ельцом». Тут как раз новый тракт проложили — от Орла до Ливен, да вот неза­дача: Малоархангельск остался в стороне. Несправедливо­сти Слезкин допустить не мог — и сохранил не только ста­рую станцию, но и новую построил, в Сорочьих Кустах. И губернии польза, и ему неплохо: за две почтовые станции ор­ловское земство обязалось платить 1707 рублей 19 копеек ежегодно.

Любил песни — протяжные, ямщицкие. А ямщиками слу­жили все больше его редкинские крестьяне, поскольку был Иван Львович еще и орловским помещиком — весьма доб­родушным и щедрым. Еще до отмены крепостного права от­пустил часть крепостных, тех, что достались ему по купчей от надворного советника Булгакова, а после заменил обыч­ные визиты на праздник Рождества Христова пожертвова­нием в пользу детского приюта в Орле.

Но в Орле жил дворянин Петр Зайчневский, и это крайне раздражало генерала Слезкина. Этот краснобай, якобинец, заслуживший «мученический венец» недолгой сибирской каторгой на заводах, был большой бонвиван; когда он гово­рил, глаза женщин увлажнялись от восторга. Особенно по­трясала нежные сердца его знаменитая прокламация «Моло­дая Россия», где Зайчневский превозносил французских якобинцев, звал «в топоры!», дабы истребить императорскую фамилию, мечтал о красном республиканском знамени со­циальной и демократической России (вон когда еще!), о го­сударственном перевороте путем заговора и захвата власти революционной партией. Всем этим он перепугал Герцена, насторожил Чернышевского, даже анархиста Бакунина от­толкнул. Герцен воскликнул: «Террор революции с своей гроз­ной обстановкой и эшафотами нравится юношам так, как террор сказок со своими чародеями и чудовищами нравится детям.».

Зловещее совпадение: в дни выхода прокламации столицу Империи охватили пожары. Достоевский буквально ворвал­ся в квартиру к Чернышевскому, прося, нет, требуя заявить порицание опасной и безрассудной выходке. На бледном лице писателя, казалось, пляшут огненные отсветы.