Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

Разбитая рама вылетела прочь. В окно подуло мартовским холодком. Кравчинский буквально вытолкнул Коленьку, сам прыгнул за ним в ноздреватый сугроб. Пружинисто вскочив, они кинулись за угол харчевни, потом по переулку поверну­ли еще и еще. Позади глухо гремели револьверные выстрелы, стихал топот тяжелых ног.

В подворотне отдышались. С высокой крыши капало, со звоном разбивались о камень упавшие сосульки. Морозов посмотрел на взъерошенного друга и вдруг безудержно рас­хохотался: в густой бороде Кравчинского запуталась ленточка квашеной капусты. Тьфу ты! Сергей с брезгливой миной вы­путал из волос следы пропагандистского обеда, ободряюще хлопнул Коленьку по плечу: ничего, дескать, лиха беда нача­ло. Хмыкнул:

— Ладно уж. До Левушки Тихомирова мне далеко. У того во щах все, вся одежда пятнами — и манишка с галстуком, и пиджак.

Коленька сунул руку в карман рабочего пальто и извлек оттуда остывший кусок бычачьей щеки, липкий, противно пропахший кислятиной. С отвращением бросил в подтаяв­ший снег. Тотчас же из подвала выскочил кот с расцарапан­ным носом, схватил добычу и кинулся прочь, дрожа в брезг­ливой побежке облезлыми мартовскими боками.

Глава девятая

Но напрасно Коленька таился перед Тихомировым: Лев даже раньше его стал членом подпольного общества, которое вскоре назовут «Большое общество пропаганды».

С Цакни и Клячко Левушка познакомился в студенчес­кой кухмистерской. На собрании у доброй великанши На­тальи Армфельд наметили задачи: приобретать и самим из­давать книги по дешевым ценам; снабжать ими студенчес­кие библиотеки в Москве и губернии по тем же низким це­нам; содействовать устройству новых библиотек и кружков самообразования.

Из рук в руки передавали потрясающие «Исторические письма» ветерана революционной теории Петра Лавровича Лаврова, члена I Интернационала, преданного друга париж­ских коммунаров — Варлена, Малона, Виктора Клемана и Шарля Жерардена, которым он тайно привез деньги на воен­ную поддержку Коммуне, но, увы, было поздно: французс­кая революция пала, утонула в крови; и все же деньги не про­пали, с их помощью удалось спасти от гильотины, вывезти за границу многих и многих борцов.

Женскую часть общества — строгую Армфельд, востор­женную Варю Батюшкову — умилило, что Лавров в молодые годы женился по любви против воли отца, взял вдову с двумя детьми и, лишенный за это наследства, сам добывал сред­ства для содержания своей семьи. Мужчина, каких поис­кать!

Но Лавров словно бы грозно (и со слезой тоже) вопрошал: а вы, образованное, привилегированное меньшинство, вы позаботились о распространении света, культуры в среде обез­доленных? или все так же бездушно пользуетесь их трудом и страданиями, забывая, что за ваше развитие заплачена страшная цена? ощущаете ли нравственную ответственность перед народом за это? Поистине, человечество «слишком до­рого заплатило за то, чтобы несколько мыслителей в своем кабинете могли говорить о его прогрессе.»

Нравственная ответственность. Сердца переполнялись высокими чувствами. Руки тянулись к делу.

Однако после ареста Цакни и Клячко работа кружка за­мерла. Тихомиров снова ушел в затвор: сидел в своем Долго­руковском над первыми литературными опытами, делал на­броски сказки «О Правде и Кривде». Русской деревни он совсем не знал. Если Морозов долго жил в отцовском помес­тье, многое там повидал и честно признавался Левушке, что в мужика не верит, а только жалеет его; и более того, когда б его, Коленьку, спросили, в ком он видит самого страшного врага идеалов свободы, равенства и братства, и вообще — умственного и нравственного развития человека, он бы тот­час ответил: в русском крестьянстве.

Но незнание давало свободу. И Тихомиров придумал: пусть будут четыре брата-хлебопашца, обитающие свободно в по­лях-лесах, ведать не ведающие о мерзостях устроенного людь­ми порядка. И вот пошли они на все четыре стороны: белый свет посмотреть, себя показать. И нигде не нашли счастья — всюду их обижали, всюду притесняли; во всей Руси великой не было уголка для правды и справедливости.

Левушка маялся над концовкой сказки, когда в его ком­нату без стука вошел высокий молодой человек в огром­ных синих очках. Глядел он поверх стекол, словно бы ис­подлобья, но крайне спокойно и самоуверенно. Бросил глухо:

— Я — Чарушин.

Никакого Чарушина он не знал. Гость тряхнул длинной русой прядью, а Тихомиров с тоской подумал: шпион?

— Простите, не имею чести. — сказал звонко, отчетливо. Добавил: — Что вам угодно?

— Вот как? — удивился молодой человек. — Я из Петер­бурга. Нам о вас писали Клячко и Цакни. Они сообщили, что вы заканчиваете «Сказку о четырех братьях», о правде и кривде. Сказку ждут в Питере. Она нужна для пропаганды среди фабричных рабочих.

— Какая сказка? И что за Клячко с Цакни? — с деланым равнодушием пожал плечами Лев. — Ищите ваших знако­мых сами.

Тревожно взглянул на двери. Вот сейчас створки разлетят­ся от удара тяжелого сапога, и к нему ворвется усатая свора жандармов, приведенная этим хитрым филером. Скрутят, повалят на пол, будут сказку читать, — тут уж тебе, брат, и конец и концовка. Жаль, переписать не успел, один экземп­ляр всего.

— Искать? — усмехнулся гость. — Вы же знаете, они заа­рестованы. Собственно, я по поручению Чайковского.

— Но я такого не знаю! У меня нет времени. Прошу, ос­тавьте меня! — натопорщился Тихомиров.

Молодой человек нервно заходил по комнате. Он был явно огорчен таким приемом. Достал папиросу, закурил, не спро­сив разрешения. Лев демонстративно подошел к дверям: дес­кать, пора и честь знать.

Странный гость поправил синие очки, надел широкую шляпу и уже шагнул было к выходу, как в окно так сильно ибесцеремонно застучали, что Тихомиров испугался за проч­ность стекла. Он уперся в подоконник, вглядываясь в су­мерки, и что же — на него с улицы смотрело улыбающееся чернявое лицо арестованного неделю назад Самуила Кляч­ко! Левушка опешил. Потер глаза, отгоняя наваждение. За­быв про оставленного в комнате шпиона, в чем был, выско­чил на звонкий весенний холодок. У крыльца стоял Клячко и радостно скалился; за его спиной маячил краснощекий жандарм, неуверенно поигрывая темляком сабли.

— Принимай гостей, Тихомиров! — кинулся с объятиями арестант.

Лев попятился: что это? Или Самуила жестоко мучили на гауптвахте, и он, несчастный, не выдержал—выдал Тихомиро­ва с потрохами, даже привел с собой вооруженного унтера, дол­жно быть, для ареста товарища по кружку. Левушка всмотрел­ся в лицо Клячко — ни страданий, ни следов побоев на нем не было. А если?.. Если бедняга просто свихнулся, и эта радость, эта счастливая и словно порхающая улыбка — всего лишь всплеск ускользающего в бездну сокрушенного разума?

— Ну, чего ты стоишь истуканом? — веселился Клячко. — Приглашай в дом.

— Как? И его?.. — шепнул Тихомиров, покосившись на жандарма.

Нет, определенно Самуил не сошел с ума. Но что же все это значит?

— Ясное дело! Или ты унтера Крапивина хочешь на морозе оставить? — подмигнул черным игривым глазом Клячко. — Ведь он, Крапивин, меня в баню сопровождает. Я его едва уговорил, чтоб мимо дома твоего пройти.

— Не положено, господа хорошие! — сипловато подал голос жандарм. — Следуем в баню, ужо и мыльник, поди, заждался. Там-то все и смоете, злоумышленость бунтовскую вашу...

— Ах, молодец, Крапивин! — расхохотался Самуил. — Но будь человеком: позволь чайку у приятеля попить, да и по­прощаться.

— Никак невозможно! — мотнул головой Крапивин.

— Нет, ну что ты за темная личность, Крапивин! — огор­чился арестант. — Да разве с такими одолеешь деспотизм? Ладно, пошли Тихомиров. Пускай рубит меня, убивает.

С этими словами Клячко повернулся спиной к унтеру и легко взбежал на крыльцо; махнул рукой: дескать, не отста­вай.

— Эй-эе-ей! Назад! Не положено. — крикнул Крапивин, но в голосе его не было решительности. Рванул из ножен саб­лю, не сильно рванул — на треть, и с тоскливым криком «эх!» толкнул сверкнувший клинок обратно. И уже ворча, прокли­ная свою судьбу и пеняя на семь шкур, которые спустит с него «их высокоблагородие», с тяжелым вздохом застучал сапогами в передней.

К удивлению Левушки, арестант Клячко сразу же узнал таинственного незнакомца в синих очках-консервах, кото­рый так и сидел в комнате под абажуром.

— Чарушин! Николай Аполлонович! — бросился к нему.

— Самуил Львович! Как же? — вытаращился поверх сте­кол гость и тут же отпрянул, сунул руку в складки черного пледа, потянул тяжелую рукоятку револьвера: в дверях топ­тался краснощекий жандармский унтер. Клячко едва успел перехватить ловкую кисть Чарушина, вернуть оружие в кар­ман. Шепотом все объяснил, и громко, как и подобает руко­водителю кружка, распорядился:

— Тихомиров, чаю всем! Крапивину покрепче. — при этом изящным жестом фокусника сунул полтинник за обшлаг жандармской шинели. Унтер строго шевельнул усами и сра­зу обмяк лицом. А Клячко хлопнул Чарушина по плечу: — Говорил же я: всегда выйду, не в ту дверь, так в другую, а?