На солнце и в тени - Марк Хелприн

Из-за совершенства ее песни и благодаря голосу, исходившему от нее и произносившему слова на совершенно непривычный для его слуха манер, он теперь полюбил ее так, как даже не мог себе представить. Он мог бы никогда не увидеть ее снова, могли бы пройти десятилетия, но он продолжал бы любить ее все так же неизгладимо, необратимо и вечно. Если через полвека он будет жив, то эта песня будет помниться ему как мгновение, когда раз и навсегда был установлен порядок, которого он никогда не нарушит. Когда под ее пение он понял, что любит ее, как никогда никого в жизни не любил, то едва не испугался, потому что знал, что актрисы и певицы оказывают такое воздействие довольно широко и что чаще всего это просто ни к чему не приводит.

Потом ее голос слился с другими голосами. Вместе с ними она запела в более высоком диапазоне, и, когда хористы стали согласованно поднимать и опускать ноги в ярком свете прожекторов, все на сцене словно наэлектризовалось. При поддержке хора глубокие эмоции ее песни обратились в ликование.

– Стоп! – вскричал режиссер. И они остановились, словно повисли в воздухе, снова смертные, безмолвные. – Шеренгу надо разбить, чтобы не было как у чертовых «Рокеттс»[17]. – Он повернулся к хореографу: – Неужели нельзя это сделать?

– Мы можем разделить их на три группы, – сразу отозвался хореограф. – Тогда симметрия пропадет и взгляд не будет застывать. Всем покажется, что здесь нет равновесия, а значит, будет гораздо больше движения.

– Две трети справа, одна слева?

– Придется, ведь колонны вокзала будут на сцене слева.

– Так будет лучше, верно?

– По-моему, да, – сказал хореограф.

– Где стать Кэтрин, в центре средней шеренги?

Хореограф поднялся на сцену. Он был тощий как щепка.

– Разделитесь, – сказал он, указывая, кому куда перейти, а когда расставил всех по местам, посмотрел на Кэтрин, которая оставалась стоять, прямая как столб, ошеломляюще освещенная.

– Кэтрин, попробуй стать слева в средней шеренге.

Она подошла и взяла под руку какого-то молодого человека, который, казалось, этого не заметил.

– Здорово. Ты становишься центральной точкой, сколько бы ни перемещалась. – Он обратился к режиссеру, хотя из-за прожекторов едва его видел: – Как насчет такого варианта?

– Давайте попробуем, – сказал режиссер.

– С песни Кэтрин? – спросил дирижер, изворачиваясь всем телом, чтобы его вопрос прозвучал разборчиво.

– Нет, – сказал режиссер, – сразу после. Песню повторять не надо, с ней все в порядке.

Дирижер поднял палочку, и, омываемые резким белым светом, они продолжили. Как хорошо известно любому актеру, представление может быть совершенным и триумфальным, однако репетиции, менее совершенные, но более близкие к сердцу, все равно лучше.

7. А вот и она

Она стояла перед театром, рядом, но в стороне от небольшой очереди к кассе, где те, кому не удалось получить билеты на мюзикл, без особой радости покупали их на спектакль о физиках. Теперь она была одета скорее для ужина, а не для прогулки по взморью: в элегантной серой шелковой блузке, слегка присобранной у выреза, с двумя отделанными тесьмой вставками, шедшими от ворота слева, и серой же плиссированной юбке – короче, чем предписывала мода, – заставившей его вспомнить двадцатые годы, к концу которых он был подростком, впервые одурманенным женщинами. Давно уже не подросток, он отлично владел собой и привык к разочарованиям, так что знал или, по крайней мере, считал, что, как бы она ни выбила его из колеи, он этого не покажет, хотя это не будет означать, будто он ничего не почувствовал.

Мягкая юбка тонкой шерсти, пережившая несколько поколений моды благодаря классическому покрою, открывала ее ноги слишком сильно даже для актрисы. Когда она покинула сцену, чтобы переодеться и снять грим, Гарри обошел вокруг квартала. Он опаздывал на пару минут, но знал, что такое опоздание всегда безопасно при встрече с хорошо одетой женщиной, потому что при ней либо не будет часиков, либо они будут слишком малы для минутных рисок. Подходя с запада, он увидел ее в профиль, осанка у нее была такой же прямой и сильной, как ему помнилось, лицо, хоть и грубо освещенное менее мощными лампами шатра, было великолепно и светилось мыслью, а ноги были гладкими, как у Джин Харлоу[18]. Как прекрасно, что женщина, в которую он так влюблен, еще и настолько привлекательна сексуально.

Она казалась взволнованной и огорченной, но стоило ему остановиться слева от нее, она к нему повернулась, и ее мрачность просто исчезла. Он понял, что это непроизвольно, что это его появление сломало ее решимость быть серьезной. Ее глаза показывали, что хотя она, возможно, и решила его отвергнуть, не могла сделать это в его присутствии. Почему она так рано начала колебаться, он не мог предположить, но, как и она, оживился при встрече. «Привет», – сказал он. Даже на каблуках она была несколько ниже, чем он, и посмотрела на него снизу вверх, тем самым смягчив свою позу и осанку, из-за чего показалась очень молодой. Прежде он думал, что ей под тридцать и она еще во многих отношениях молода, но она была очень женственна, и до этого мгновения он не находил в ней ничего девичьего.

Она собиралась заговорить, но в этот миг, с опозданием, как Гарри, с запада донеся звон церковных колоколов в Клинтоне и включилось полное освещение шатра – в контрапункт к колоколам с металлическим щелчком реле замкнулась электрическая цепь. Это показалось странным, потому что солнце стояло в небе еще довольно высоко. Поскольку ее приветствие заменили звук и свет, она посмотрела на него и спросила:

– Что у вас с глазом?

Длинный порез рассекал почти все его левое веко. Он начал заживать, но, в отличие от большинства ран такого размера, был все еще красным.

– Это от машины, – сказал он.

– Какой машины?

– Перфоратора для кожи, это такая штамповочная машина.

– Вы сунули в нее голову?

– Я менял ремень. Она ударила и рассекла мне глаз. Еще восьмую часть дюйма – и мы могли бы пойти в пиратский ресторан.

– Когда это случилось?

– В пятницу, после того, как мы познакомились. Я был неосторожен.

– Вижу.

Он хотел поцеловать ее прямо посреди тротуара. Притянуть к себе, почувствовать через шелк ее тело, и ему казалось, что она позволила бы ему это, поцеловала бы его в ответ с той же поспешностью и пылом, но он не решился и просто предоставил этому чувству омывать каждую клетку его тела. Неподдельное давление будет копиться, пока малейшее прикосновение или даже мысль о таковом побежит эхом по его и ее телам, заставляя забыть о реальности.

Они уже шли на восток, хотя едва это осознавали.

– Я к такому привык, – сказал он, возвращаясь к порезу над глазом.

– Как так? – Она понятия не имела, куда они идут, да и он тоже.

– За время войны.

– Вы работали на фабрике?

– На фабрике особого рода, в Восемьдесят второй воздушно-десантной дивизии, хотя меня часто откомандировывали в другие подразделения. Порезы, ссадины, незначительные ушибы… постоянно.

– Из-за чего?

– На ветки напарываешься, причем не только когда опускаешься на парашюте на деревья или в кустарник, но и просто передвигаясь на местности. Под огнем приходится двигаться как придется. На такие пустяки, как ежевика, внимания не обращаешь. И если по тебе стреляют из пулемета, бросаешься куда угодно, не зная, куда приземлишься. Но это еще даже не полбеды. Приходится разбивать окна, рыть укрытия, заряжать оружие, вытаскивать заклинивший патрон, крепить лебедки и прицепы, чинить капризные джипы, вытягивать их из грязи. – Он остановился и повернулся к ней. – Бриться лезвием, держа его в пальцах. Когда пули попадают в стены, скалы или каменистую почву, вокруг разлетаются тучи крохотных осколков. В основном они просто жалят, но иногда могут и до крови. Да, еще бывают укусы зверей, или, скажем, можно порезаться о лист металла, когда передвигаешься в темноте по совершенно незнакомой местности.

– А как насчет пуль? – спросила она.

– Ну, – сказал он, как ей показалось, смущенно, – и это тоже бывает.

– Куда мы идем? – спросила она, словно разочарованная его каталогом малозначительных ран. Он чувствовал, что его перечень огорчил ее, что излагал он его хвастливо и хамски и, что еще хуже, обращался при этом к ней, – это раздосадовало его больше, чем ранки.

– Я знаю много хороших ресторанов, во всяком случае, они были хороши до войны, но по понедельникам там закрыто. Я имею в виду французские рестораны.

– Не обязательно во французский, – сказала она. – Не надо ничего изысканного. Я не могу себе этого позволить, правда.

– Я заплачу, – сказал он. Конечно, он заплатит. Мужчине положено.

– Не за меня, – сказала она в ответ.

– Почему?

– Есть причина, – сказала она.

– Знаю, – ответил он. – Я должен рассказать вам об этом.

– Вы должны рассказать мне?