На солнце и в тени - Марк Хелприн

– Производительность у нас высокая, – сказал Корнелл, – а вот продажи падают.

– У нас же не механизированное производство, а ручное. Единственный способ конкурировать с людьми, чьи затраты на рабочую силу впятеро меньше наших, – сказал Гарри, – состоит в том, чтобы все мы получали меньше. Рабочие ближе к краю, так что нам с вами действительно придется затянуть пояса, но вдвоем нам со всем этим не управиться. Если мы снизим зарплату, профсоюзы отменят мораторий и разорят нас забастовками. Нам придется выйти из бизнеса или поднять цены, после чего мы все равно разоримся, так же, как можем и теперь, если эта тенденция сохранится. Я не знаю, что делать. Европе потребуются десятилетия, прежде чем она догонит нас и цены выравняются. Может, этого и никогда не случится.

– В Европе может разразиться еще одна война, – сказал Корнелл. – Две мы только что испытали.

– Сталин бы начал, – согласился Гарри, – потому что в России еще не прошла демобилизация. Но, случись еще одна война, когда она кончится, перестав выпускать ремни для генералов, мы окажемся точно там же, где сейчас.

– Если бы у нас был другой бизнес, если бы мы были какой-нибудь индустрией, можно было бы отстегивать Конгрессу, а они повышали бы тарифы, чтобы нас защищать, – сказал Корнелл. – Но мы слишком малы. Не имеем такого значения, как «Дженерал электрик».

– Я бы не хотел быть как «Дженерал электрик».

– Дело не в этом. – Корнелл посмотрел в окно, выходящее на север. – Магазин у нас в порядке.

– Потому что мы заполучили двух единственных служащих в Нью-Йорке, которые не норовят засунуть руку в кассу. Это чудо.

– Можно было бы открыть магазины и в других городах.

– Нет денег, Корнелл. При наших продажах банки откажут нам в кредите, да и все равно мы не можем позволить себе выплачивать проценты. Сейчас нам, вероятно, отказали бы, даже если бы мы преуспевали. У меня есть сто тысяч долларов на мое имя. С этими деньгами мы могли бы открыть магазины в Чикаго и Бостоне. Люди знают «Кожу Коупленда». Дело у нас, наверное, пошло бы. Но это все деньги, что у меня есть, а если мы откроем магазины, то потеряем торговые точки.

– Мы и так их теряем.

– Поэтому, возможно, мы так и сделаем. Но это заставляет меня нервничать, потому что, если ничего не получится, у меня не останется никаких резервов, ни для бизнеса, ни для себя. А где мы сможем заполучить Генри или Такстона? Таких людей больше нет, чтобы с манерами и внешностью председателя правления работать в магазине и вести себя как дворецкий.

– Их производят в Бостоне, – сказал Корнелл, – но нам придется импортировать их в Чикаго. А мы знаем только Нью-Йорк, Гарри, никаких других городов мы не знаем. Мы и впрямь можем быстро пойти ко дну. Может, придется продать дело тому хмырю с Кипра.

– Похоже на название мюзикла, – сказал Гарри. – «Тот хмырь с Кипра».

– Наши проблемы перешли бы к нему, и все сохранили бы работу.

– Вы так думаете?

– Нет, он забрал бы название, магазин, счета – и переместил бы все производство в Европу.

– Жаль, что нет моего отца.

– Вероятно, так лучше для него.

– Думаете, он не знал бы, что делать?

– Может, и знал бы, но вопрос не в этом. Что ты собираешься делать?

– Не знаю.

– Я имею в виду, сегодня.

– А! Сегодня. Сегодня я собираюсь встретиться с одной девушкой.

Как только он свернул на Седьмой авеню на север, все вокруг (хотя еще продолжался швейный район, где надо увертываться от высокоскоростных стоек с одеждой) преобразовалось в мир театра – мир, частью которого он не являлся, но, как и многие, знал почти так же хорошо, как свой собственный. Задача театра в том и состоит, чтобы обращать зрителей в близких друзей, и он настолько в этом преуспел, что один лишь поворот за угол и полное предвкушений приближение к Таймс-сквер изменяло зрение Гарри. Во многих уродливых зданиях за кричаще-яркими шатрами на узких малозаметных улочках размещалось производство миров: спектакли, начинаясь, походили на новую жизнь, а заканчиваясь, уподоблялись смерти.

Когда Кэтрин сказала ему по телефону, что она актриса и репетирует в мюзикле, которому уготован Бродвей, он удивился. Знал он о ней немного, но ему казалось, что она не из тех, кто должен идти в актрисы. Хотя она не раз намекала ему, что небогата, он подозревал, что прежде она принадлежала к классу, который на многие вещи может смотреть свысока. А следовательно, ее поступление в театр означало, что ее понимание достоинства происходит не от мира сего и что она руководствуется обостренным чувством подлинной реальности. Ибо поэзия театра состоит в том, что он окольными путями отыскивает верные направления, огнем искусственности и неискренности порождает согласованный свет, выявляющий истины, которые могут ускользать даже при свете дня. Люди, живущие в комфорте, давно обустроенные или стремящиеся к этому, такой поэзии часто не понимают. Но теперь, несмотря на свой прекрасный выговор и аристократическую осанку, она, возможно вынужденно, пришла к этому пониманию. Возможно, во время биржевого краха и Великой депрессии ее семья разорилась. Если он сможет ей помочь, то поможет. Если сможет обеспечить ей безопасность и достаток, то обеспечит. Если сможет дать ей все, то даст. Он ее уже любил.

Он появился у служебного входа на час раньше: время в цеху тянулось слишком медленно, из-за чего он ушел оттуда раньше, чем мог бы.

– Это здесь репетируют «Возвращение домой»? – спросил он у привратника, человека, который смотрел на любого, кто спрашивал о чем-то, на что мог ответить именно он, как на идиота, задающего вопрос, ответ на который и так известен.

– Да.

– Мисс Седли?

Гарри слышал музыку, доносившуюся изнутри. Постепенно обретая очертания, она останавливалась и возобновлялась совершенно непредсказуемым и незнакомым публике образом.

– Да.

– Мне надо с ней встретиться, – сказал он.

– Ну и?

– Просто хотел узнать.

– Зачем?

– Чтобы вы знали, что мне надо здесь быть. Я должен встретиться с ней в шесть.

– Вы пришли рано.

– Знаю.

Ему стало не по себе.

– Собираетесь стоять здесь целый час? Почему бы вам не пройтись, не перехватить хот-дог?

– Я не хочу хот-дог. Мы собираемся пообедать.

– Тогда почему бы вам не войти и не сесть?

– А что, можно войти?

– А это что, Форт-Нокс?

Проходя мимо, Гарри услышал, как привратник бормочет себе под нос «Тупица!». Это было хорошо, потому что теперь привратник получил удовлетворение, которое поможет ему протянуть оставшуюся часть дня и вернуться в свою могилу в Бронксе, а Гарри это ровным счетом ничего не стоило.

Гостиную подняли, чтобы освободить сцену для маневров хора, и в полутьме, которая в отсутствие декораций озарялась только огнями рампы, отражающимися от половиц и музыкантов, он нашел место в конце зала и, никем не замеченный, сел. Через пять минут после того, как он устроился, режиссер велел Кэтрин спеть песню, которую всего за день до этого она исполнила с таким ошеломительным совершенством. Она появилась, нарумяненная и набеленная, словно постановка действительно добралась до Бродвея, как, по сути, и было. Они репетировали в гриме, чтобы он не помешал им потом. Гарри, часто слышавший фразу «тяжело в учении – легко в бою», сразу это понял.

Заиграла музыка. Она началась коротким, глубоким всплеском струнных, который затем перешел в ритмичные волны. Но они убывали, оставляя голос Кэтрин в одиночестве, чтобы он заполнял весь театр и пленял каждого зрителя. Петь она начала через двенадцать тактов после своего вступления. Ее присутствие почти невероятно усиливалось сценическим светом, красками и самой песней. Он знал, что у нее красивый голос, но, разговаривая с ним, она не пела. Голос у нее был разработан настолько, что был в состоянии разносить на весь театр глубочайшие правдивые эмоции, мощно и в то же время мягко, с отчетливой, шелковистой и сильной дикцией. Иногда она понижала четкость и затуманивала артикуляцию, но лишь затем, чтобы вновь вернуться к ясности, что придавало ей диапазон, для которого музыковедам еще только предстоит придумать название, потому что для великолепия, которое способен продемонстрировать только женский голос, термина пока нет.

Это сообщало о ней так много такого, чего нельзя выразить словами, что он был ошеломлен. До сих пор он любил ее, потому что был увлечен, очарован ее манерами и внешностью, взволнован ее присутствием, притянут к ней невидимыми нитями. До сих пор это было совершенно понятно: она была интересна и привлекательна. Но теперь она увела его далеко за пределы какого-либо понимания. Ее голос – богатый, ясный, несмотря на частую затуманенность слегка сдвинутых двойных нот, идущих вместе, как сложные звуки далекого прибоя, – многократно повышал ее ценность и глубину, охватывая, казалось бы, все на свете. Ее голос призывал и сливал тысячи образов: воспоминания, краски, виды, другие песни, меркнущий свет, залитые солнцем цветущие деревья, покачивающиеся на ветру. Он объединял прошлое, настоящее и будущее, выписывая и высвечивая лица и души, долго пронося сквозь время их выражения и черты, сохраняя их до самой последней возможности, пока они не померкнут в разреженном воздухе, оставив лишь едва видимые призраки, подобные дыму, что висит над долиной, пока ветра, проносящиеся выше, не утянут его окончательно за собой. И когда это связывание вместе всего сущего завершилось, осталась только Кэтрин, источник и пружина самой жизни – дочь, жена, мать, – любимая и ценимая превыше всего.