Светоч Русской Церкви. Жизнеописание святителя Филарета (Дроздова), митрополита Московского и Коломенского - Александр Иванович Яковлев

да не выйдете в напасть. Теперь особенно надо молиться».

По воспоминаниям самого святителя (писавшего здесь о себе в третьем лице), «дни, протекшие между 30 ноября и 15 декабря 1825 года, конечно, ни для кого в Москве не были так тяжки, как для архиепископа, которому выпал странный жребий быть хранителем светильника под спудом…».

Лишь 18 декабря, после получения официального манифеста о восшествии на престол Императора Николая Павловича, Москва присягнула Николаю.

Заметим, когда обстоятельства дела стали известны, в адрес Московского архиепископа стали раздаваться упреки, почему-де он раньше не открыл тайну; такого рода упреки и сто лет спустя предъявлялись ему историками. Нет нужды приводить новые оправдания, владыка сам ответил на эти упреки.

18 декабря 1825 года Успенский собор Московского Кремля был битком набит народом. После литургии воцарилась особенная тишина. Из распахнутых царских врат показался архиепископ Филарет в полном облачении, неся над головою серебряный ларец с государственными актами. Он достал запечатанный пакет, и подошедший генерал-губернатор засвидетельствовал подлинность почерка покойного государя. После этого владыка Филарет произнес такую речь:

«Внимайте, россияне! Третий год, как в сем святом и освящающем царей храме, в сем ковчеге, который вы видите, хранится великая воля благословенного Александра, назначенная быть последнею его волею. Ему благоугодно было закрыть ее покровом тайны, и хранители не смели прежде времени коснуться сего покрова. Прошла последняя минута Александра, настало время искать его последней воли, но мы долго не знали, что настало сие время. Внезапно узнаём, что Николай, с наследствованною от Александра кротостию и смирением, возводит старейшего брата и в то же время повелевает положить новый покров тайны на хартию Александра.

Что нам было делать? Можно было предугадывать, какую тайну заключает в себе хартия, присоединенная к прежним хартиям о наследовании престола. Но нельзя было не усмотреть и того, что открыть сию тайну в то время значило бы разодрать надвое сердце каждого россиянина. Что же нам было делать?

Ты видишь, благословенная душа, что мы не были неверны тебе, но верности нашей не оставалось иного дела, как стеречь сокровище, которое не время было вынести на свет, как оберегать молчанием то, что не позволено было провозгласить. Надлежало в сем ковчеге, как бы в гробе, оставить царственную тайну погребенною и Небесам предоставить минуту воскресения.

Царь царствующих послал сию минуту. Теперь ничто не препятствует нам сокрушить сию печать, раскрыть сей государственную жизнь сокрывающий гроб. Великая воля Александра воскреснет.

Россияне! Двадцать пять лет мы находили свое счастие в исполнении державной воли Александра Благословенного. Еще раз вы ее услышите, исполните и найдете в ней свое счастие».

Ларец был открыт. Владыка достал из пакета и зачитал собственноручные документы – манифест Императора Александра Павловича и отречение великого князя Константина Павловича. Затем началась церемония принесения присяги новому государю, Николаю Павловичу.

Дворянская Москва, подобно невской столице, была потрясена декабрьским мятежом, «нелепой трагедией наших безумных либералистов», по словам историка Н.М. Карамзина. Попытка государственного переворота, убийство генерал-губернатора М.А. Милорадовича, ранение нескольких генералов, попытка убить великого князя Михаила Павловича, открывшиеся планы убийства молодого царя, а возможно, и всей царской Семьи, намерения одним махом освободить помещичьих крестьян и ввести конституцию ошеломили людей. Многие переживали за родных и знакомых, оказавшихся в той или иной мере причастными к мятежу. Одни осуждали заговорщиков за легкомыслие, грозившее кровавой смутой, другие задумывались над иными, ненасильственными способами коренных преобразований в стране. Думал об этом и Филарет.

В письме к наместнику Свято-Троицкой Лавры архимандриту Афанасию он писал: «Более и более открывается, от каких ужасов и мерзостей избавил нас Бог, укрепив Государя в 14 день декабря. Молитесь, чтобы зло сие правдою и мудростию совсем уничтожено было. Но есть люди, которые после посещения Божия, о котором предварительно говорили, теперь еще говорят о таящемся на нас гневе Божием».

Вероятно, владыка Филарет очень хотел донести до молодого государя эту мысль: со злом мятежа следует бороться не только путем законных репрессий, но также «правдою и мудростию», иначе говоря, уничтожением самих основ возникновения антиправительственных помышлений, оснований для гнева Божия.

Спустя неделю после оглашения в Успенском соборе исторических документов владыка Филарет по обычаю отслужил молебен и произнес слово к новоизбранным судьям Московской губернии. Он говорил о законе, явно имея в виду декабрьских мятежников: «Закон есть опытом утвержденный разум не одного человека, но правительства, целого народа, многих поколений: как может сравниться с ним разум одного какого-либо человека?.. Боящийся Господа имеет закон, в котором все множество законов заключается, все разнообразие законов согласуется. Ибо если цель всех законов есть правда, порядок, благо и если всеобщее основание всякого блага, порядка, правды лежит во благой, премудрой и святой воле Божией, то всеобщее основание и корень законов есть не делать и не попускать ничего противного воле Божией, а сие-то и есть бояться Господа».

И очевидно адресуясь к занятому расследованием мятежа Императору Николаю Павловичу, в характере которого имелись и горячность, и мстительность, владыка произнес призыв к милосердию: «Боящийся Господа не повредит суда по любви к другу или по ненависти к врагу, поелику он никого не любит паче Бога и по любви к Нему хранит суд; а врагов он не имеет, потому что, боясь Бога, боится и закона Божия, повелевающего любить врагов».

В событиях декабря 1825 года владыка Филарет явно выступает в двух ипостасях: архипастыря и государственного мужа, равно мудрого и энергичного. Он проявил себя в те дни большим государственником, чем весь Государственный Совет, отказавшийся присягнуть Николаю Павловичу несмотря на открытую волю покойного Александра I. Владыка Филарет, напротив, действовал в соответствии с законами и обстоятельствами: он санкционировал присягу Константину Павловичу ради сохранения порядка, а присягу Николаю Павловичу – лишь после получения официального манифеста о восшествии того на престол.

Стоит заметить, что в планах декабрьских мятежников обнаружилось их намерение после победы восстания и свержения династии Романовых включить в состав временного революционного правительства наряду с М.М. Сперанским, А. П. Ермоловым, Н.С. Мордвиновым и архиепископа Филарета (Дроздова). Конечно же, сам владыка не имел и не мог иметь никаких контактов с заговорщиками, не случайно Николай Павлович распорядился в отношении него не вести даже никакого расследования. Однако очевидно, что к тому времени в общественном сознании уже сложился образ владыки Филарета как мудрого, смелого и дальновидного деятеля, равно способного к различным видам деятельности и пользующегося уважением в народе.

Это, видимо, и насторожило государя Николая Павловича, крайне ревниво относившегося к престижу царской власти, не терпевшего ни малейшей самостоятельности в действиях и мыслях и опасавшегося независимых людей. Не случайна резкая реакция Императора спустя несколько лет после декабрьского мятежа на совет князя А.