Пфитц - Эндрю Крами

И лишь тогда, когда голоса их стихли вдали, рискнули Ганс и Лиза выскользнуть из-под кровати. Они стояли, глядя друг на друга, их чувства разрывались между ликующей радостью за свои сохраненные жизни и печалью за ужасающие события, невольными свидетелями которых довелось им стать. А затем они обнялись.

К этому моменту каждый из них доскональнейшим образом ознакомился с каждым изгибом, каждой складкой, каждым уголком тела, соседствовавшего с ним всю эту ночь, — но лишь в форме неверной, сплющенной и болезненно искореженной. Это же, новое, их объятие было свободным порывом двух обретших свободу душ, их тела вновь стали друг для друга незнакомыми и загадочными. Ганс осторожно ощупал свою израненную ягодицу. Заметив, как сморщился он от саднящей боли, Лиза рассыпалась в извинениях и высказала готовность приложить что-нибудь к ране для скорейшего ее исцеления. Ганс застенчиво отказался; тогда Лиза сообщила, что она тоже пострадала за эту долгую ночь. Без малейшего смущения она задрала измазанную полковничьей кровью рубашку, и Ганс увидел на ее голом животе яркий, специфической формы синяк. Он удивленно взглянул на свою ладонь, сравнивая форму пальцев с их отпечатком на нежном теле девушки. Затем он без дальнейших церемоний стянул заношенные армейские штаны и до предела вывернул голову, чтобы разглядеть место, где ноготки Лизы, без труда пронзившие ветхую ткань, оставили на его теле аналогичную, правда, более миниатюрную отметину. Болезненная дуга истерзанной плоти. Молочай и подорожник, приложенные Лизой к ей же нанесенным ранам, быстро утишили боль, однако шрам остался навсегда. «Мы оставили друг на друге неизгладимые отпечатки, — сказала она, — и тем породнились ближе любых родственников. Сегодня ты уйдешь искать свой полк, и мы, скорее всего, никогда уже больше не увидимся, но я всегда буду носить эту отметину в память о тебе, и ты тоже меня не забудешь. Ты никогда не познаешь тело какой-либо женщины так же близко, как это, которое ты видишь сейчас, и точно так же ты никогда не приблизишься к сердцу какой-либо женщины так, как ты приблизился к моему».

ГРАФ. Но ведь его полк погиб, да и полковник тоже. Как же тогда сумел он поучаствовать в Брюнневальдской битве?

ПФИТЦ. Он шел по дороге и к вечеру наткнулся на другой полк, где его приняли как героя — ведь он один уцелел в страшном ночном сражении — и взяли на ту же должность полкового барабанщика.

ГРАФ. Как-то мне не верится, чтобы отец рассказывал своему малолетнему сыну такую странную историю.

ПФИТЦ. История необычная, тут я с вами вполне согласен, но ведь и отец мой был человеком весьма необычным. Кроме того, эта история вызывает серьезные сомнения — много позднее, когда я уже вырос, мать безапелляционно утверждала, что ни при каком таком Брюнневальде мой отец не сражался, и еще она как-то сказала, что в самом еще нежном детстве он нечаянно сел на платяную щетку, результатом чего и стала столь необычная отметина на его ягодице. Но ведь родители всегда лгут своим детям, а мужья — женам. Кто знает, где здесь правда, да и вообще — есть ли она здесь. Или — где бы то ни было. Я могу только сказать, что не переживи мой отец эту ночь, чтобы рассказать мне эту историю, я не смог бы родиться, чтобы ее выслушать.

ГРАФ. И все-таки нужно быть крайне безалаберным родителем, чтобы рассказывать своему собственному сыну подобные истории.

ПФИТЦ. Значит, вы предпочли бы послушать другую историю? О том как некий господин поднимается посреди ночи, чтобы облегчиться, и забредает потом спросонья в чужую спальню?

ГРАФ. Вполне извинительная ошибка.

ПФИТЦ. И ложится в постель, даже не заметив, что там уже спит кто-то другой?

ГРАФ. Было очень темно…

ПФИТЦ. В результате чего, когда под утро этот другой, который может быть его собственным слугой, а может и не быть, просыпается, он вынужден мириться не только с жестоким похмельем, но и с видом этого человека, который может быть, а может и не быть его хозяином, громко храпящего в его постели после того, как он прорулил мимо спальни молодой служанки, вызвавшей у него неумеренный интерес?

— А что, прошлой ночью все именно так и было?

Вполне возможно, хотя и тут нельзя ни за что поручиться. Автор в это время спал, так что мы вынуждены воспользоваться свидетельствами Пфитца и графа. Пфитц был пьяный, граф — сонный, да и вообще было очень темно. Нам придется закрыть это дело за невыясненностью обстоятельств.

Глава 9

На следующий день Шенк снова вышел на работу. Картограф все еще чувствовал себя неважно, однако два желания — поскорее увидеть жизнеописательницу и ускользнуть из-под опеки фрау Луппен — не позволили ему продолжить рекомендованный врачом отдых. Он прихватил с собой свою новую рукопись, чтобы показать ее жизнеописательнице при первом же удобном случае, а заодно и книгу Спонтини.

Имя женщины, ради которой он обременил себя всеми этими заботами, оставалось для него загадкой. Иногда Шенк называл ее про себя подхваченной у Грубера кличкой «Рыжая», но кроме того, он придумал много имен, которые могли бы ей принадлежать. Он мысленно произносил эти имена, представляя одновременно сидящую за столом жизнеописательницу, в надежде, что буде он наткнется случайно на ее настоящее имя, оно как-нибудь себя проявит, прикрепится к зрительному образу и тем засвидетельствует свою аутентичность. Предыдущим вечером он сумел на несколько часов убедить себя, что ее зовут Клара. Это имя было ей точно впору, облегало ее без малейшей морщинки, как хорошо сшитый корсаж, однако уже наутро оно пожухло и отпало от жизнеописательницы, как сухой осенний лист. Теперь оставалось только ждать, что же придет ему на смену.

Шенк проболел всего один день, но и за это время на его столе выросла целая гора срочных бумаг — карты, которые требовалось проверить или исправить, сообщения и запросы из других отделов. Большая часть этой скучной, утомительной работы была переадресована отсутствующему, а потому не могущему ничего возразить картографу его ушлыми коллегами. К сожалению, среди всего этого хлама не нашлось ни самой краткой записки от жизнеописательницы. Шенк вознамерился было написать ей сам, но тут же увидел всю глупость этой затеи. Взглянув на почерк, она сразу же поймет, что история Пфитца принадлежит не руке переписчика, но его собственной.

Прошло изрядное время, пока он улучил наконец момент сходить наверх, в Биографический отдел. Как и в трех предыдущих случаях, жизнеописательница сидела за своим столом и быстро что-то писала. Шенк ожидал услышать хотя бы самое формальное извинение, однако она поздоровалась с ним вежливо и спокойно, словно ничего не случилось.

— Я бы зашел к вам вчера, — сказал он, — но вот пришлось остаться дома.

— Вы были нездоровы?

Шенк на мгновение замялся. Давешний эпизод все еще вызывал у него некоторое не совсем ему понятное смущение.

— На меня напал какой-то бандит.

Жизнеописательница сбросила свою всегдашнюю маску холодного безразличия, теперь на ее лице читалась искренняя озабоченность. В тот же самый момент необычным разговором заинтересовались и все сидевшие в комнате. Шенк обвел их взглядом, и вскинувшиеся головы стали одна за другой опускаться.

— Не могли бы мы встретиться позднее? Поговорим об этой рукописи. Да, кстати, у меня тут следующий кусок.

Жизнеописательница взяла у него тоненькую пачку исписанных листов, но как-то смущенно, растерянно, словно думая о чем-то другом, словно производя в уме цепь каких-то сложных вычислений.

— Да, — сказала она, — хорошо. — Сердце Шенка радостно подпрыгнуло. — Подождите меня после работы.

— Но как я могу быть уверенным, что вы придете?

Жизнеописательница словно не заметила этой колкости.

— Встретимся прямо здесь, — сказала она, понизив голос почти до шепота. — Только подождите меня, пока все остальные разойдутся.

И снова любопытствующие головы вскинулись и нырнули, как утки в пруду. Шенк надеялся, что все присутствующие расслышали сказанное, стали свидетелями его торжества.

Он спустился к себе, ко все тем же картам, которые представлялись ему сейчас не более чем докучной помехой сладостным мечтам, обуревавшим его воображение. Обида за пустое, бесплодное ожидание, мучившая его почти два уже дня, бесследно изгладилась; он ничуть не сомневался, что события предстоящего вечера с лихвой оправдают все его усилия.

Его мысли суматошно перескакивали с одного предмета на другой. Он прокладывал русла сотен и сотен крохотных ручейков, бегущих по улицам Ррайннштадта на карте, изображавшей один из городских районов после проливного дождя. Каждый ручеек был тщательнейшим образом вычислен, равно как и несомый им груз когда-то сухих, а теперь насквозь пропитанных водою листьев. Справится ли дренажная система? Над разрешением этого ответственнейшего вопроса трудились лучшие умы, трудились неделями, месяцами. Но сейчас Шенк утратил всякий интерес к своей работе. Один из его ручейков превратился в замысловатую загогулину, он петлял и змеился, презрев все законы гидродинамики. Когда картограф обнаружил, что натворили его руки, он был вынужден начисто стереть карандашные линии и начать все сначала.