Голос земли. Легендарный бестселлер десятилетия о сокровенных знаниях индейских племен, научных исследованиях и мистической связи человека с природой - Робин Уолл Киммерер

И их мудрость заключается в том, что красота одного озаряется сиянием другого. Естествознание и искусство, материя и дух, народная мудрость и западная наука – могут ли они быть астрами и золотарником друг для друга? Когда я нахожусь среди этих цветов, их красота побуждает меня к ответным действиям – стать для них тем самым дополняющим цветом, совершить что-то прекрасное.

Постигая грамматику одушевленного

Чтобы стать своим, нужно выучить местный язык.

Я прихожу сюда посидеть и прислушаться, уютно примостившись среди изогнутых корней в мягкой впадине, покрытой сосновыми иголками, прислониться спиной к стволу белой сосны и отключить голос в голове, чтобы послушать голоса природы. «Ш-ш-ш», – шелестит ветер хвоей, вода струится по камням, поползень постукивает, а бурундуки копают землю, падает буковый орешек, комар пищит у меня над ухом, и что-то еще, чего не выразить словами, – бессловесное бытие существ, находясь среди которых мы никогда не бываем одиноки. Если не считать сердцебиения моей матери, это были первые услышанные мной звуки.

Я могла бы слушать их весь день. И всю ночь. А утром неожиданно обнаружить гриб, которого не было здесь прошлой ночью, – кремово-белый, вырастающий из-под сосновой хвои, из темноты к свету, все еще блестящий от влаги. Puhpowee.

Слушая звуки природы, мы слышим разговор на незнакомом нам языке. Думаю, что именно стремление постичь этот язык леса и привел меня в науку, чтобы с годами научиться бегло говорить по-ботанически. Впрочем, язык ботаники не следует путать с языком растений. Да, я действительно выучила другой язык – научный, язык внимательного наблюдателя, с подробнейшим словарем, в котором содержатся названия каждой мельчайшей частицы. Но чтобы назвать и описать, нужно сначала увидеть, и наука оттачивает дар видения. Я уважаю силу языка науки, который стал моим вторым языком. Однако, несмотря на все богатство его словарного запаса и описательную мощь, чего-то в нем все равно не хватает – того, что разрастается вокруг и внутри тебя, когда ты слушаешь окружающий мир. Он далек от этого, он сводит живое существо к его «рабочим частям». Это язык объектов. Язык, на котором говорят ученые, каким бы точным он ни был, базируется на глубокой грамматической ошибке, упущении, серьезной смысловой потере при переводе с языков жителей этих берегов.

Впервые это ощущение охватило меня, когда я наткнулась на слово puhpowee из утраченного языка моего народа. Я увидела его в книге этноботаника Киуэйдиноквей, представительницы народности анишинаабе, в монографии, посвященной традиционному использованию грибов нашим народом. «Puhpowee, — объяснила она, – переводится как сила, мгновенно выталкивающая грибы из земли». Как биолог, я была поражена, что такое слово существует. При всем многообразии терминов западной науки у нее нет слов, чтобы описать это таинство. Со стороны кажется, что у биологов есть термины на все случаи жизни. Но на самом деле терминология, которая используется в научном языке, очерчивает границы наших знаний. А то, что находится за пределами нашего понимания, остается безымянным.

В четырех слогах этого слова, которому в английском языке нет эквивалента, содержится целый процесс пристального наблюдения в сыром утреннем лесу и сформулированная теория. Те, кто придумал это слово, понимали мир бытия, полный невидимых энергий, одушевляющих все вокруг. Я хранила его много лет как талисман и тосковала по людям, давшим название жизненной силе грибов. Я бы хотела говорить на том языке, в котором есть слово puhpowee. Поэтому когда я узнала, что слово, описывающее процесс роста, появления гриба из земли, относится к языку моих предков, оно стало для меня знаковым.

Сложись все иначе, я бы, скорее всего, говорила на языке народа бодевадмимвин, или потаватоми, или анишинаабе. Но, как большинство из трехсот пятидесяти языков американских аборигенов, язык потаватоми находится на грани исчезновения, поэтому я говорю на языке, на котором вы сейчас это читаете. Насильственная ассимиляция сделала свое дело, лишив меня и вас возможности услышать тот язык: в школах-интернатах индейским детям было запрещено разговаривать на родном языке. Это произошло и с моим дедом, которого забрали из семьи, когда он был маленьким девятилетним мальчиком. В результате мы утратили не только язык, но и родовые связи, оказавшись оторванными друг от друга. Сегодня я живу далеко от нашей резервации, так что если бы я даже могла говорить на родном языке, мне бы просто не с кем было разговаривать. Но несколько лет назад, во время ежегодного сбора нашего племени, было организовано языковое занятие, и я проскользнула в палатку, чтобы послушать.

Все были очень взволнованы, потому что впервые каждый свободно говоривший на нашем языке член племени должен был выступать в роли учителя. Когда их по очереди вызывали в центр круга, образованного расставленными стульями, они двигались медленно – со своими тростями, ходунками или даже в инвалидной коляске. Лишь немногие были еще в силах передвигаться без помощи этих приспособлений. Я пересчитала их, пока они рассаживались. Девять. Девять человек, свободно говорящих на родном языке. Во всем мире. Наш язык, создававшийся тысячелетиями, был представлен девятью этими людьми. Слова, с помощью которых наш народ славил Творца, рассказывал старые легенды, пел колыбельные песни, сохранились на сегодняшний день лишь в языке этих девяти старых мужчин и женщин. Каждый из них, в свою очередь, обращался к маленькой группе потенциальных учеников.

Мужчина с длинными седыми косами рассказывал о том, как мать спрятала его, когда индейские агенты пришли забирать детей. Он избежал учебы в школе-интернате, спрятавшись под нависшей над берегом реки кручей, где шум воды заглушал его плач. Всех остальных забрали и «вымыли им рты с мылом» (или сделали еще что похуже) за то, что они разговаривали «на грязном индейском языке». И так как он один из всех остался дома и вырос, называя растения и животных теми именами, которые им дал Создатель, он и сидит сегодня здесь, как уникальный носитель языка. Механизмы ассимиляции работали хорошо.

Глаза его сверкают, когда он говорит нам: «Мы – конец пути. Мы – это все, что осталось. Если вы, молодежь, не будете учить язык, он умрет. И тогда миссионеры и правительство США одержат окончательную победу».

Старенькая бабушка толкает свои ходунки из круга ближе к микрофону. «Это не просто слова, которые будут утрачены, – говорит она. – Язык – сердце нашей культуры, он хранит наш образ мыслей, наш способ видения мира. Он слишком красив, чтобы это можно было выразить по-английски». (Puhpowee.)

Семидесятипятилетний Джим Тандер – самый молодой из выступающих – полный смуглый мужчина, который держался солидно и говорил только на