Желтая жена - Садека Джонсон

затем снова приходила в себя. Мама лежала в забытьи, иногда из груди у нее вырывался слабый стон. Казалось, во сне по телу больной пробегали короткие судороги. Солнце скрылось за крышей швейной, когда мама открыла помутневшие глаза.

– Мама!

Склонившись над ней, я гладила осунувшееся лицо. Наши глаза встретились, и пристальный взгляд мамы застал меня врасплох. Всем своим существом я чувствовала силу изливающейся на меня любви, хотя мы обе не произнесли ни слова. На мгновение мир исчез, осталась только мама. Она шевельнула согнутым пальцем, указывая на коричневый пузырек. Я поднесла его к маминым губам, она сделала небольшой глоток. Затем чуть повернула голову и выдохнула мне в ухо:

– Помни, кто ты, Фиби… Долорес Браун.

– Мама, пожалуйста, береги силы…

– Ты не являешься ничьей собственнос… – Мама поперхнулась, из уголка рта побежала струйка слюны, затем лицо ее обмякло и застыло.

– Мама! – закричала я.

Но ее больше не было.

В первую секунду пришел шок. Затем глубоко внутри начало собираться горе, оно поднималось и росло, словно черная туча, ворочалось и рокотало, как отдаленные раскаты грома, и ползло все выше и выше, к самому горлу. А еще через мгновение выплеснулось изо рта душераздирающим воплем, похожим на крик свиньи под ножом мясника. Чувствовала я себя так же: меня резали по живому. Упав на мягкую мамину грудь, я порывисто всхлипывала, не в силах дышать. Как мне жить теперь без нее? Я медленно сползла на пол, обхватила голову руками и зарыдала.

Я знала, что пора возвращаться в большой дом, но не могла заставить себя сдвинуться с места. Не помню, сколько прошло времени. Очнулась я лишь после того, как надо мной склонилась тетушка Хоуп. Она обхватила меня своими большими теплыми руками, крепко прижала к себе и стала укачивать, как ребенка.

– Мне так жаль, очень-очень жаль. – Кухарка похлопывала меня по спине. – Рут не заслужила такого конца.

В комнате слышалось ровное гудение мух, которые уже начали кружиться над телом. Тетушка Хоуп подошла к кровати и накрыла его белой простыней.

– Понимаю, это тяжело, – сказала она, – но нужно двигаться дальше. Тебе еще повезло, что мама была рядом так долго. А я свою мать вовсе не знала.

Однако в тот момент я не чувствовала себя человеком, которому повезло.

Тетушка Хоуп вытерла ладонью мое залитое слезами лицо.

– Сейчас нам следует хорошенько подумать, как быть со Снитчем. Надсмотрщик что-то унюхал, рыщет по двору, утром явился ко мне на кухню, задавал вопросы насчет Эссекса. Боюсь, скоро он захочет войти в большой дом и поговорить с миссус.

Несколько мгновений я рассеянно смотрела на кухарку, не сразу сообразив, о чем она толкует.

– Потребуется вся твоя смекалка, девочка, чтобы сбить надсмотрщика со следа, – добавила тетушка Хоуп.

Я поднялась с пола, совершенно разбитая, поцеловала холодный мамин лоб и похлопала себя по щекам, чтобы окончательно вернуться к реальности.

За окном висели сумерки. На улице заметно похолодало, по небу плыли низкие облака, луны не было видно. Снитч стоял возле заднего крыльца, кнут висел у него на шее, словно змея, ждущая, кого бы ужалить. Правая щека надсмотрщика была раздута от лежавшего за ней табака. Когда мы с тетушкой Хоуп подошли ближе, я почувствовала густой запах виски.

– Где конюх? – спросил Снитч.

– Миссис послала его узнать о мастере Джейкобе, – ответила я.

– А где сама миссис? Она не была на утренней прогулке.

– Непогода, сэр.

– Я должен убедиться. Пустите меня в дом.

Мы с тетушкой Хоуп преградили ему дорогу.

– У миссис Дельфины мигрень, она слишком слаба и не может спуститься в гостиную, – сказала я. – А заходить к ней в спальню мужчине, да еще в такой поздний час, негоже.

Пристальный взгляд темных глаз Снитча приводил в трепет любого раба на плантации. Я не была исключением. Когда надсмотрщик уставился на меня, пришлось собрать все мужество, чтобы сохранить безмятежное выражение лица и не выдать нашу ложь.

– Вернусь утром. Скажи хозяйке, что мне надо поговорить с ней. – Надсмотрщик сплюнул комок табака нам под ноги, забрался в седло и поскакал прочь. Когда он исчез за поворотом тропинки, я смогла наконец выдохнуть.

– Что будем делать? – обернулась я к тетушке Хоуп.

– Рано или поздно они все равно узнают о побеге. Ты избавилась от вещей Эссекса?

– Нет, не успела. Я была с мамой.

Слово «мама», сорвавшееся с губ, отозвалось болью, голова закружилась, колени ослабели.

Тетушка Хоуп подхватила меня своими сильными руками. Я несколько раз глубоко вдохнула холодный ночной воздух, чтобы прийти в себя. Кухарка извлекла из кармана фартука большой носовой платок и вытерла выступившую у меня на глазах влагу.

– Ее вещи тоже сожги, чтобы инфекция не распространялась.

Я кивнула и осталась стоять на крыльце, глядя вслед удаляющейся тетушке Хоуп, которая отправилась к себе в кухонную пристройку. Снитч явится завтра чуть свет, поэтому сейчас самое время под покровом ночи сжечь одежду Эссекса. Бросить в огонь мамины вещи было выше моих сил – это пока подождет. Я зашагала к конюшне. Парротт чистил лошадь, стоя на низенькой табуретке. В углу рта у него торчала короткая кукурузная трубка.

– Снитч разыскивал Эссекса. Будь осторожна, – предупредил старый слуга.

Я забралась в убежище Эссекса над сеновалом и собрала лежавшие в углу пожитки: ветхую рабочую рубаху, поношенную соломенную шляпу и потертое одеяло, также прихватила соломенный тюфяк, на котором спал Эссекс, и поволокла по тропинке, ведущей в глубь леса. Но лишь миновав кладбище, поняла, что иду той же дорогой, которую однажды показала мне мама, – к черному ореху. Словно какой-то внутренний голос подсказывал: чтобы защитить Эссекса, я должна сжечь его вещи на поляне, где растет мамино дерево.

Красная ленточка, которую я привязала к ветке, трепетала на ветру, словно приветствуя меня. Я чувствовала присутствие мамы, когда, опустившись на колени, принялась молиться о безопасности Эссекса на пути к свободе. Закончив молитву, я поднялась и разожгла огонь с помощью кремниевого огнива. Как только трут занялся, я бросила в разгорающийся костер скрученные узлом вещи. Наблюдая за тем, как языки пламени лижут одежду Эссекса, я снова и снова задавала себе вопрос: не лучше ли было и мне бежать вместе с ним? А теперь, когда и мама, и Эссекс покинули меня, остался единственный человек, которому небезразлична моя судьба, – мастер Джейкоб. Мысль о том, что отныне я совершенно одна, тяжким грузом лежала на сердце.

Костер почти догорел. Я уже собиралась уходить, когда заметила впереди, там, где между стволами деревьев поблескивала река, какое-то быстрое движение. Я решила, что