Булат Окуджава - поэтический сборник - Булат Окуджава

А где же наши женщины, дружок, когда вступаем мы на свой порог? Они встречают нас и вводят в дом, но в нашем доме пахнет воровством.

А мы рукой на прошлое: вранье! А мы с надеждой в будущее: свет! А по полям жиреет воронье, а по пятам война грохочет вслед.

И снова переулком - сапоги, и птицы ошалелые летят, и женщины глядят из-под руки... В затылки наши круглые глядят.

1957

x x x

Глаза - неведомые острова лугов зеленых, тобою населенных. Там не в чести слова и часовые стерегут кордоны.

Там, прямо в утро окуная головы, воркуют голуби задумчиво и мудро.

Там окна плещут на рассвете ставнями... А я прикинусь странником, мешок - за плечи.

Мне нужно в ту страну! И, поздно или рано, я зоркую охрану обману.

1957

ПОДМОСКОВЬЕ

1

Март намечается.

Слезою со щеки вдруг скатывается издалека... И вербины цветы, как серые щенки, ерошат шерсть и просят молока. И тополи попеременно босые ноги ставят в снег,

скользя, шагают, как великие князья, как будто безнадежно, но надменно.

2

Кричат за лесом электрички, от лампы - тени на стене, и бабочки, как еретички горят на медленном огне. Сойди к реке по тропке топкой, и понесет сквозь тишину зари вечерней голос тонкий, ее последнюю струну.

Там отпечатаны коленей остроконечные следы, как будто молятся олени, чтоб не остаться без воды...

По берегам, луной залитым, они стоят: глаза - к реке, твердя вечерние молитвы на тарабарском языке.

Там птицы каркают и стонут. Синеют к ночи камыши, и ветры с грустною истомой все дуют в дудочку души...

3

На белый бал берез не соберу. Холодный хор хвои хранит молчанье. Кукушки крик, как камешек отчаянья, все катится и катится в бору.

И все-таки я жду из тишины (как тот актер, который знает цену чужим словам, что он несет на сцену) каких-то слов, которым нет цены.

Ведь у надежд всегда счастливый цвет, надежный и таинственный немного, особенно, когда глядишь с порога, особенно, когда надежды нет.

4

А знаешь ты, что времени у нас в обрез и кошельки легки без серебра, учитель мой, взъерошенный как бес, живущий в ожидании добра?

Когда-нибудь окончится осенний рейс, и выяснится, наконец, кто прав, и скинет с плеч своих наш поздний лес табличку медную:

"За нарушенье - штраф!"

Когда-нибудь внезапно стихнет карусель осенних рощ и неумытых луж, и только изумленное:

"Ужель возможно это?!"

вырвется из душ.

И в небеса взовьется белый дым змеей, и, словно по законам волшебства, мы пролетим над теплою землей в обнимку, как кленовая листва...

5

Где-то там, где первый лег ручей, где пробился корм, парной и смачный, начинаются бунты грачей и жуков торжественные свадьбы. И меж ними, словно меж людьми, разворачиваются,

как горы, долгие мистерии любви и решительные разговоры.

И к коричневым глазам коров, и к безумным бусинкам кошачьим подступают из глубин дворов и согласие и неудачи...

И тогда доносится с небес, словно мартовская канонада: - Вы хотите друг без друга,

без маеты?.. - Не надо! Нет, не надо!

1956-1957

ВОБЛА

Холод войны немилосерд и точен. Ей равнодушия не занимать.

...Пятеро голодных сыновей и дочек и одна отчаянная мать.

И каждый из нас глядел в оба, как по синей клеенке стола случайная одинокая вобла к земле обетованной плыла, как мама руками теплыми за голову воблу брала, к телу гордому ее прикасалась, раздевала ее догола... Ах, какой красавицей вобла казалась! Ах, какой крошечной вобла была! Она клала на плаху буйную голову, и летели из-под руки навстречу нашему голоду чешуи пахучие медяки.

А когда-то кружек звон, как звон

наковален, как колоколов перелив... Знатоки ее по пивным смаковали, королевою снеди пивной нарекли.

...Пятеро голодных сыновей и дочек. Удар ножа горяч как огонь. Вобла ложилась кусочек в кусочек по сухому кусочку в сухую ладонь.

Нас покачивало военным ветром, и, наверное, потому плыла по клеенке счастливая жертва навстречу спасению моему.

1957

x x x

А.Ш.

Нева Петровна, возле вас - все львы. Они вас охраняют молчаливо. Я с женщинами не бывал счастливым, вы - первая. Я чувствую, что - вы.

Послушайте, не ускоряйте бег, банальным славословьем вас не трону: ведь я не экскурсант, Нева Петровна, я просто одинокий человек.

Мы снова рядом. Как я к вам привык! Я всматриваюсь в ваших глаз глубины. Я знаю: вас великие любили, да вы не выбирали, кто велик.

Бывало, вы идете на проспект, не вслушиваясь в титулы и званья, а мраморные львы - рысцой за вами и ваших глаз запоминают свет.

И я, бывало, к тем глазам нагнусь и отражусь в их океане синем таким счастливым, молодым и сильным... Так отчего, скажите, ваша грусть?

Пусть говорят, что прошлое не в счет. Но волны набегают, берег точат, и ваше платье цвета белой ночи мне третий век забыться не дает.

1957

x x x

Не бродяги, не пропойцы, за столом семи морей вы пропойте, вы пропойте славу женщине моей!

Вы в глаза ее взгляните, как в спасение свое, вы сравните, вы сравните с близким берегом ее.

Мы земных земней.

И вовсе к черту сказки о богах! Просто мы на крыльях носим то, что носят на руках.

Просто нужно очень верить этим синим маякам, и тогда нежданный берег из тумана выйдет к вам.

1957

ВАНЬКА МОРОЗОВ

А.Межирову

За что ж вы Ваньку-то Морозова? Ведь он ни в чем не виноват. Она сама его морочила, а он ни в чем не виноват.

Он в старый цирк ходил на площади и там циркачку полюбил. Ему чего-нибудь попроще бы, а он циркачку полюбил.

Она по проволоке ходила, махала белою рукой, и страсть Морозова схватила своей мозолистой рукой.

А он швырял большие сотни: ему-то было все равно. А по нему Маруся сохла, и было ей не все равно.

Он на извозчиках катался, циркачке чтобы угодить, и соблазнить ее пытался, чтоб ей, конечно, угодить.

Не думал, что она обманет: ведь от любви беды не ждешь... Ах Ваня, Ваня, что ж ты, Ваня? Ведь сам по проволке идешь!

1957

ГОЛУБОЙ ШАРИК

Девочка плачет: шарик улетел. Ее утешают, а шарик летит.

Девушка плачет: жениха все нет. Ее утешают, а шарик летит.

Женщина плачет: муж ушел к другой. Ее утешают, а шарик летит.

Плачет старушка: мало пожила... А шарик вернулся, а он голубой.

1957

ВЕСЕЛЫЙ БАРАБАНЩИК

Встань пораньше, встань пораньше,

встань пораньше, Когда дворники маячат у ворот. Ты увидишь, ты увидишь

как веселый барабанщик в руки палочки кленовые берет.

Будет полдень, суматохою пропахший, звон трамваев и людской водоворот, но прислушайся - услышишь,

как веселый барабанщик с барабаном вдоль по улице идет.

Будет вечер - заговорщик и обманщик, темнота на мостовые упадет, но вглядись - и ты увидишь,

как веселый барабанщик с барабаном вдоль по улице идет.

Грохот палочек... то ближе он, то дальше. Сквозь сумятицу, и полночь, и туман... Неужели ты не слышишь,

как веселый барабанщик вдоль по улице проносит барабан?!

1957

ТАМАНЬ

Год сорок первый. Зябкий туман. Уходят последние солдаты в Тамань.

А ему подписан пулей приговор. Он лежит у кромки береговой, он лежит на самой передовой: ногами - в песок,

к волне - головой.

Грязная волна наползает едва приподнимается слегка голова; вспять волну прилив отнесет ткнется устало голова в песок.

Эй, волна!

Перестань, не шамань: не заманишь парня в Тамань...

Отучило время меня дома сидеть. Научило время меня в прорезь глядеть. Скоро ли - не скоро, на том ли берегу я впервые выстрелил на бегу.

Отучило время от доброты: атака, атака, охрипшие рты... Вот и я гостинцы раздаю-раздаю... Попомните

трудную щедрость мою.

1958

x x x

Не вели, старшина, чтоб была тишина. Старшине не все подчиняется. Эту грустную песню

придумала война... Через час штыковой начинается.

Земля моя, жизнь моя,

свет мой в окне... На горе врагу улыбнусь я в огне. Я буду улыбаться, черт меня возьми, в самом пекле рукопашной возни.

Пусть хоть жизнь свою укорачивая, я пойду напрямик в пулеметное поколачиванье, в предсмертный крик.

А если, на шаг всего опередив, достанет меня пуля какая-нибудь, сложите мои кулаки на груди и улыбку мою положите на грудь. Чтоб видели враги мои

и знали бы впредь, как счастлив я за землю мою умереть!

...А пока в атаку не сигналила медь, не мешай, старшина, эту песню допеть. Пусть хоть что судьбой напророчится: хоть славная смерть,

хоть геройская смерть умирать все равно, брат, не хочется.

1958

x x x

Я ухожу от пули,

делаю отчаянный рывок. Я снова живой

на выжженном теле Крыма. И вырастают

вместо крыльев тревог за моей человечьей спиной

надежды крылья. Васильками над бруствером

уцелевшими от огня, склонившимися

над выжившим отделением, жизнь моя довоенная

разглядывает меня с удивленьем. До первой пули я хвастал:

чего не могу посметь? До первой пули

врал я напропалую. Но свистнула первая пуля,

кого-то накрыла смерть, а я приготовился