Невская битва - Александр СЕГЕНЬ

И чего меня дернуло? Ведь не было такого. О Живо-губе я и впрямь в детстве слыхивал, но про семьдесят перепелов у меня само придумалось. И снова Алек­сандр поглядел на меня с укоризной. Но у меня была защита — я ведь нашел монаха.

Тут, как часто бывает, меня прошибла жалостная мысль о том, что мы наслаждаемся видом наилучшей ловчей птицы, а тому монаху уже никогда ястребами да соколами не полюбоваться. И очи-то у него зверь отнял…

Про моего завирального Живогуба сразу и забыли, потому что Брячислав взялся тут особенно расхвали­вать ястребиху по прозвищу Львица. О ней он сказал, что по силе нету ей равных и якобы она даже может юного кабанчика сцапать и принести, не говоря уж о тетеревах, зайцах и лисицах. В ловчей пользе она, по словам Брячислава, равнялась всем остальным по­дарочным птицам. Другая же ястребица была ей по-Другой. Мол, только пред нею Львица любит хорохо­риться и бить крупного зверя и птицу, а если ее в оди­ночку пускать, обильного лова не будет. Тут все опять рассмеялись и стали подшучивать над пернатыми по-другами, красующимися одна перед другою, вместо то­го чтоб состязаться перед своими женихами-челигами.

Вскоре смотр закончился приглашением Алексан­дра разделить с ним праздничную трапезу, и все мы отправились в пирную палату. Там на столах уже воз­вышались разно украшенные сырные голгофы, пол­ные шепталами26 да сушеным виноградом, и свежеис­печенные благоухающие куличи, обильно муравлен­ные белоснежной сахарной поливою, и разноцветные горки крашеных яиц, и разное иное, необходимое для разговления. Кравчие тотчас стали разносить меды и вина. Я нарочно уселся поодаль от Александра, ибо оруженосец был ему в сей час ни к чему, а я уже наво­стрился побыстрее удалиться.

Явившийся Смоленский епископ благословил тра­пезу, троекратно спели тропарь и начали разговлять­ся. Жених и невеста, как и положено до свадьбы, сиде­ли по разным углам стола и непрестанно взирали друг на друга, одаривая он ее, а она его ласковыми взгляда­ми, и все за столом тоже смотрели то на Александра, то на Александру, так что и хорошо — никто не заме­тил, как я набрал полную кошницу27 пасхальных яиц и всевозможных сладостей ради угощения моей лю­безной Февронюшки, прихватил с собой кувшин слад­кого венгерского вина, вмещающий в себя доброе вед­ро, и с такими поминками поспешил из Александрова дома в купеческий конец Торопца.

Но удачи мне хватило ненадолго. Уж слишком все как по маслу складывалось. И Февронюшка оказалась у себя, и ждала меня с нетерпением, и приношенью моему возрадовалась, аки дитя малое, но только мы улеглись, как раздался громкий стук в дверь и прозву­чал требовательный голос:

— Феврониа!

А за ним и другой, не менее властный:

—   Сустрекай гостей праздничных!

—   Ах ты, мальпа неумытая! — в сильной горести воскликнула моя ненаглядная. — Да ведь то муж мой, ас ним брат его Пельгуй! Вот уж беда, Саввушка! Беги через тайную дверь. Вон туда. Ах вы, батыи нежданные! Ну, мне-то, братцы, одно бы удовольствие было схватиться с ижорями некрещеными, да жалко стало Феврошку, и аз, многогрешный и любодушествован-ный, схватил все свое портно да наутек через тайную дверь. Тут еще смех прислучился — дверь-то на засове оказалась, я ее хряпнул на себя да медное дверное ухо с корнями и вырвал. Потом только засов отодвинул и наружу выскочил. Там быстро оделся, не понимая, что мне так мешает, и лишь когда готов был, понял — ухо дверное так у меня в руке и осталось. С ним я и по­шел восвояси, взяв его себе на память. Хорошо, что не на коне, а пеший явился к Февроньке, да хорошо, что теплынь настала, и я был в легкой ферязи28 , а не в шу­бе какой. Иду и смеюсь, а самому хоть на стенку лезь, ибо навостренный топор мой изнывал без дела. Но при всех моих гресех, я не блудодей, чтобы искать замену, и к Феврунюшке у меня на сердце лежала любовь. Се­го ради понес я свою печаль и дверное ухо назад в пир-ную палату Александрова дома.

Глава восьмая

НА СВЕТЛОЙ СЕДМИЦЕ

Рыцарь Тевтонского ордена Августин фон Радшау наслаждался жизнью в деревянном русском замке То-ропец точно так же, как и двое других бывших членов ордена меченосцев — Михаэль фон Кальтенвальд и Га­бриэль фон Леерберг. Ему нравилось все — уютное и богатое жилье, строгости великопостных дней и за­мечательные яства, коими стали потчеваться русы с наступлением Светлой седмицы после Пасхи; ему пришлись по сердцу церковные обряды, в которых от­сутствие органной музыки с лихвой восполнялось нео­бычайно красивым и стройным клиросным пением. И в русах он видел гораздо больше не показной, а истинной, исходящей из глубины сердца, веры в Христа. С русским простодушием трудно скрыть, веришь ты или не веришь.

Князь Александр вызывал восхищение. Таких светлых государей Августину еще не доводилось встречать в свои тридцать лет. Поначалу он объяснял это тем, что Александр готовится к свадьбе и потому так воодушевлен, но вскоре фон Радшау не мог не при­знать, что радостный свет струится из русского князя сам собою, независимо от обстоятельств его жития. И уже никак не хотелось возвращаться на службу к магистрам ордена Девы Марии, которые, как ни кру­ти, никогда не смогут относиться к разгромленным литовцами меченосцам как к равным. А хорошо ли все время чувствовать себя битым, униженным, второсте­пенным?..

Уже в среду Светлой седмицы он объявил двум сво­им соратникам:

— Достопочтенные Габриэль и Михаэль, я считаю своим долгом поставить вас в известность, что принял твердое решение вставить ногу в новое стремя — вос­пользоваться приглашением князя Александра и пе­рейти к нему на службу. Я обосновываю это свое наме­рение прежде всего тем, что горю желанием отомстить литовцам за уничтожение нашего ордена меченосцев. Находясь на службе у Германа фон Зальца и Андреаса фон Вельвена, мы не можем рассчитывать на ближай­шее начало военных действий против литовских пле­мен. Князь Александр и отец его Ярослав, напротив того, уже дрались с враждебными Христу литвинами и намерены воевать с ними в ближайшем будущем. Что вы можете сказать мне в ответ?

Габриэль и Михаэль угрюмо переглянулись друг с другом, и Августин понял, что сейчас между ним и ими разгорится ссора. Первым после долгого и изну­рительного молчания заговорил Михаэль фон Каль-тенвальд:

— Возможно, дорогой друг наш Августин фон Радшау решился на большее и готов даже перейти в рус­ское вероисповедание?

Этого вопроса он ждал. Но ответить на него он не был готов и замялся:

—   Яне могу твердо ответить… Пока я бы хотел ос­таться в лоне папской Церкви…

—   Пока?.. — еще более грозно нахмурился Кальтенвальд.

—   Он сказал «пока»! — возмущенно фыркнул Леерберг.

—   Да, я сказал «пока», — заговорил Радшау, со­бирая в кулак всю свою рыцарскую решительность и бесстрашие, — потому что сейчас мне еще не хватает родных церковных обрядов, но мне по сердцу и обря­довость русов, ведь предки мои были русскими, и если я буду служить при Александре долго, то со временем перейду в исповедание Христовой веры по их образцу.

—   Ах вот как! — вскочил с кресла и стал ходить по просторной горнице Кальтенвальд. — Это возмути­тельно!.. Позвольте вам заметить, уважаемый Авгус­тин, что, во-первых, нам, тевтонцам, негоже изменять своим обычаям, во-вторых, мы обязаны оставаться верными своему языку, в-третьих, нам следует хра­нить привязанность к своему вероисповеданию, а в-четвертых…

Тут в лице благородного рыцаря произошло некое видоизменение, будто по лицу этому, как по густому лесу, прошел сильный порыв ветра. Михаэль фон Кальтенвальд, сорокалетний владелец каких-то почти не существующих поместий и угодий где-то в Прус­сии, вдруг подбоченился и закончил еще более грозно:

— А в-четвертых, дорогой наш фон Радшау, если Уж переходить в русское вероисповедание, то следует Делать это как можно скорее, до того, как нам придет­ся давать ответ Андреасу фон Вельвену, хотим ли мы Дальше служить под его знаменами.

Августин даже не сразу и понял смысла слов, толь­ко что произнесенных.

—    То есть… — пробормотал он и удивленно уста­вился сначала на Кальтенвальда, а потом на Леерберга, продолжившего разговор:

—    А то и есть, дорогой Августин, что если мы при­мем русское вероисповедание до того, как снова встре­тимся с юнгмейстером Андреасом, то у него уже не бу­дет веских доводов против нашего перехода на службу к Александру и нам легче будет убедить его в том, что и под львами Александровых знамен мы сможем столь же ревностно служить христианской вере, как и под штандартами Тевтонского ордена.

Столь судьбоносная беседа происходила в среду, а уже на другой день, в четверг, трое тевтонских рыца­рей стали свидетелями обряда Крещения, что им, вви­ду их последних решений, было весьма любопытно. Тем более что у этого Крещения была занимательная предыстория.