Черные собаки - Иэн Макюэн

Вне себя от восторга я поймал его обеими руками, со всех ног побежал по перрону туда, где стояла Джун, заставил ее взять стрекозу в руки, а сам полез в чемодан за походным набором. Я открыл ящичек, вынул морилку и попросил Джун отдать мне насекомое. А она стоит и стоит, сжав руки вот эдак, и смотрит на меня со странным таким выражением, едва ли не с ужасом. И говорит: «Что ты собираешься делать?» А я ей: «Хочу забрать ее домой». Она стоит, где стояла. И говорит: «То есть ты хочешь сказать, что собираешься ее убить». — «Ну конечно, — отвечаю я. — Красавица-то какая». Тут она сделалась на удивление спокойной. «Она красивая, и поэтому ты собираешься ее убить». Ну а теперь давай вспомним, что Джун выросла чуть ли не в деревне, и никаких угрызений совести по поводу убийства мышей, крыс, тараканов, ос — короче говоря, всего, что мешало ей жить, — за ней прежде не водилось. Жара стояла смертная, и время для того, чтобы затевать дискуссию о правах насекомых, было не самое подходящее. Вот я ей и говорю: «Джун, иди сюда и дай мне стрекозу». Может быть, я это сказал слишком резко. Она отступила на шаг, и по лицу было видно, что она мою находку вот-вот выпустит. Я ей говорю: «Джун, ты же знаешь, как это для меня важно. Если ты отпустишь стрекозу, я тебе этого никогда не прощу». Она стоит и не знает, что делать. Я повторил еще раз то же самое, и тут она подходит ко мне чернее тучи, сует стрекозу мне в руки, стоит рядом и смотрит, как я кладу ее в морилку, а морилку — на место. Пока я упаковывал все обратно в чемодан, она молчала, а потом вдруг — может быть, с досады, что вовремя не отпустила стрекозу на волю, — она вдруг вспылила и набросилась на меня с упреками.

Тележка с напитками пустилась во второй рейс, Бернард поколебался, но второго бокала шампанского брать не стал.

— Как при любой ссоре, дело быстро перешло от частного к общему. Мое отношение к этому несчастному созданию весьма наглядно характеризовало мое отношение едва ли не ко всему на свете, включая ее самое. Я холодный, сухой, высокомерный. Я никогда не выказываю чувств никаких и ее хочу приучить к тому же. Она чувствует, что за ней наблюдают, анализируют ее, как будто она часть моей коллекции. Единственное, что меня интересует, — это абстрактные понятия. Я утверждаю, что люблю «творение», как она выразилась, но в действительности я хочу его контролировать, высосать из него всю жизнь, надеть ярлык и разложить по порядку. И в том, что касается политики, я точно такой же. Не людская несправедливость меня беспокоит, а людская неупорядоченность. И хочется мне не всеобщего братства, а эффективной организации общества. Предел моих мечтаний — это общество, организованное по принципу казармы, и научные теории нужны мне для того, чтобы подобное устройство оправдать. Мы стояли в этом жутком солнечном мареве, и она кричала мне: «Ты ведь даже рабочих не любишь! Ты с ними не разговариваешь никогда. Ты понятия не имеешь, какие они на самом деле. Ты их презираешь. Ты просто хочешь расставить их ровными рядами, как этих чертовых своих букашек!»

— И что ты ей на это ответил?

— Поначалу вообще почти ничего. Ты же знаешь, я терпеть не могу сцен. Я стоял и думал: «Вот оно как! Женился на замечательной девушке, а она, как выясняется, попросту меня ненавидит. Какая кошмарная ошибка!» А потом, просто потому, что хоть что-то нужно было сказать, я встал на защиту своего хобби. Большинство людей, объяснил я ей, испытывают инстинктивное отвращение к миру насекомых, а энтомологи — единственные, кто обращает на них внимание, изучает повадки насекомых, их жизненные циклы и вообще проявляет к ним интерес. И рассортировка насекомых по именам, классификация их по группам и подгруппам — важная составная часть всего этого. Если ты узнаешь имя той или иной части животного мира, ты начинаешь любить ее. Смерть нескольких насекомых ничто по сравнению с этой большой задачей. Популяции насекомых огромны, даже в случае с редкими видами. С генетической точки зрения все они клоны одной и той же особи, так что нет смысла говорить о каких-то там индивидуальных особенностях, а тем более о правах насекомых.

— Ну вот, опять ты за свое, — сказал она. — Ты же не со мной сейчас говоришь. Ты же мне лекцию читаешь.

И тут я начал заводиться. Что же касается политики, то да, совершенно верно, мне нравится мир идей, и я не вижу в этом ничего плохого. Другие люди имеют право соглашаться со мной или не соглашаться и даже спорить. Да, действительно, с рабочими я чувствую себя не в своей тарелке, но это вовсе не значит, что я их презираю. Это просто чушь какая-то. И я вполне пойму, если и они в моем обществе будут чувствовать себя не лучшим образом. А если говорить о моих чувствах к ней, то да, я человек не бог весть какой эмоциональный, но это не значит, что я ничего не чувствую. Просто меня так воспитали. И если она хочет знать, я ее люблю больше, чем когда-либо смогу выразить, вот, и если я недостаточно часто ей об этом говорю, что ж, мне очень жаль, и в будущем я, черт подери, обещаю делать это чаще, хоть каждый божий день, если потребуется.

А потом произошло нечто удивительное. Собственно, даже две удивительные вещи произошли одновременно. Пока я все это говорил, подошел поезд, с грохотом и скрежетом, в жутких облаках дыма и пара. И как только он остановился, Джун разрыдалась, обняла меня и сообщила мне новость, что она беременна, и когда она держала в руках эту крошечную зверушку, то вдруг почувствовала ответственность не только за ту жизнь, которая сейчас зреет у нее внутри, но и за всякую жизнь вообще, и что, позволив мне убить стрекозу, она совершила ужасную ошибку, и теперь она уверена, что природа ей этого не простит и с ребенком случится что-то страшное. Поезд ушел, а мы все стояли, обнявшись, на перроне. Меня так и распирало от желания пуститься в пляс по всей платформе от радости, но я как последний дурак пытался втолковать Джун учение Дарвина и успокоить ее, объяснив ей на пальцах, что самой логикой вещей никакая такая месть со стороны природы попросту не предусмотрена и что с ребенком нашим ничего не случится…

— С Дженни.

— Ну да, конечно, это была Дженни.

Бернард нажал на кнопку вызова у себя над головой и сказал стюарду, что он передумал и мы все-таки выпьем еще шампанского. И когда шампанское принесли, у меня сложилось впечатление, что бокалы мы подняли за грядущее рождение моей жены.

— После таких новостей следующего поезда мы ждать были уже не в состоянии и отправились в город — скорее в большую деревню, а названия, кстати, я так и не помню, — отыскали единственную тамошнюю гостиницу и сняли огромную комнату со скрипучими полами, на втором этаже, с балконом, выходящим на маленькую площадь. Место чудесное, мы потом частенько подумывали о том, чтобы наведаться туда еще раз. Джун помнила, как оно называется, а я теперь уже и не вспомню. Мы прожили там два дня, отмечали зачатие ребенка, проводили инвентаризацию наших с ней жизней, строили планы на будущее, как любая другая недавно поженившаяся пара. Примирение вышло просто роскошное — мы из этой комнаты считай что вообще почти не выходили.

Но был там один такой вечер, когда Джун уснула довольно рано, а я как-то все не находил себе места. Потом вышел прогуляться по площади, выпить пару рюмок в кафе. Знаешь, как это бывает, когда ты общаешься с кем-нибудь долго и плотно, а потом вдруг остаешься один. Возникает такое чувство, что ты просто спал все это время. А теперь пришел в себя. Я посидел возле кафе, снаружи, посмотрел, как местные играют в шары. Вечер выдался очень душный, и у меня в первый раз появилась возможность обдумать кое-что из того, что Джун наговорила мне на станции. Я попытался представить, каково это — верить, по-настоящему верить в то, что природа в состоянии отомстить зародышу за смерть насекомого. Она же на полном серьезе все это говорила, чуть не плакала. И, честное слово, ничего у меня не получилось. Это было магическое мышление, совершенно мне чуждое…

— Но, послушай, Бернард, неужели у тебя никогда не было такого чувства, будто ты искушаешь судьбу? Ты никогда не стучишь по дереву?

— Это же просто игра, оборот речи. Мы знаем, что это суеверие. Эта вера в то, что жизнь действительно способна награждать нас и наказывать, что под ее поверхностью существует более глубокая смысловая структура, отличная от той, которой мы сами в состоянии ее наделить, — все это магия, самому себе в утешение. И только…

— Биографы?

— Я хотел сказать — женщины. Наверное, главное, что я хочу сказать, так это то, что, сидя со стаканом в руке на этой маленькой, прокаленной за день площади, я начал понимать нечто важное относительно женщин и мужчин.

Я попытался представить, что сказала бы на это моя здравомыслящая и склонная к рационализму жена Дженни.

Бернард допил шампанское и скользнул взглядом по моей собственной бутылочке, в которой на донышке еще плескалась пара дюймов вина. Я протянул ему бутылку, и он продолжил: