Современная испанская новелла - Хосе Альдекоа

Он быстро освоился в городе. Ему удалось преодолеть страх, который он и его лошадь питали к автомобилям и трамваям, причем лошадь, пожалуй, справилась с этим быстрее его. По утрам он возил на прогулку сеньору и мальчика. Донья Магдалена была женщина добрая и очень любила животных. «Не бей ее, Доминго, не бей, — часто говорила она Доминго, поглаяшвая круп лошади. — У лошадей невеселая жизнь. То направо, то налево, то стой, то иди… Она слушается, а получает за это горстку сладких рожков. Так и идет, сама не зная куда, пока однажды не сможет подняться или же свалится посреди дороги у обочины». Хорошая, очень хорошая была сеньора.

Вскоре Доминго женился на Амелии, кухарке. Дон Аугусто сказал, что оплатит им двухнедельное свадебное путешествие в любое место, которое они выберут. Доминго выбрал Ла Ногеру. Тогда дон Аугусто хлопнул его по спине и спросил: «А помнишь, как мы играли вместе?» II подарил ему две гаванские сигары.

Сын родился ровно через девять месяцев. Все шло хорошо до того дня, когда во время прогулки лошадь понесла и коляска перевернулась. Ни донья Магдалена, ни дети не пострадали, и Доминго никто не ругал. Но дон Аугусто продал лошадь и поручил Доминго ухаживать за садом. Иногда вечером, после работы, Доминго, взглянув на свои сухие, жилистые, чуть дрожащие руки, шел на конюшню, где все еще стояла сломанная коляска, покрытая пылью и паутиной. Он проработал в саду несколько лет. Сын уже поступил учеником в столярную мастерскую.

Потом им пришлось оставить этот дом. Дон Аугусто сказал, что думает продать его и снять квартиру в центре города. Там для Доминго не было места. «У меня есть цветник в пригороде, — сказал дон Аугусто. — Если хочешь, сдам его тебе в аренду. Это хорошее занятие, на цветах можно неплохо заработать». Доминго согласился и снял пока комнату для жены и сына, который уже стал юношей и работал на лесопилке. А потом мальчик, сильный и белокурый, погиб, почти в двадцать лет. Во время бомбежки. В те времена дон Аугусто часто приглашал его к себе. Он потол стел, у него появился второй подбородок, морщины, вид у дона Аугусто был усталый. «Мы ведь играли вместе, помнишь? Когда были детьми, играли вместе», — говорил он и бросал на Доминго быстрый, беспокойный взгляд из‑под набрякших век. Дон Аугусто отправился с семьей в Ниццу, а когда вернулся, Доминго представил ему полный отчет о продаже. Только вместо цветов он посадил картофель и капусту, а теперь снова собирался приняться за цветы.

Цветник был тщательно возделан и приносил неплохой доход. Земля была хорошая, воды достаточно, так что цветы вырастали сочные и пышные. Доминго срезал их вечером, а продавал на Лас Рамблас рано утром, когда просыпались воробьи. Казалось, он был доволен работой. Только иногда, весной, становился печальным. Март был словно боль, утихавшая с наступлением дождей, от которых успокаивались нервы и пробуждались корни в темноте сухой, промерзшей Земли, а почки на деревьях медленно раскрывались, как туго сжатые кулаки. Они все еще жили в комнате, снятой несколько лет назад: от сада недалеко, плата небольшая, словом, старикам, какими стали он и его жена, это вполне подходило.

Три раза в год он навещал дона Аугусто — на Новый год, на пасху и в день его ангела, в октябре. И приносил ему цветы. Дон Аугусто принимал Доминго в зале, положив ногу на диванную подушку. Рядом всегда стоял горшочек с медом, время от времени дон Аугусто макал туда деревянную палочку и облизывал ее. Вокруг суетились родственники и слуги, присматривавшие за ним. Завидев Доминго, он опускал руку в карман и вынимал несколько сигар. Но теперь уже не улыбался, а смотрел левым глазом, внимательным, круглым и быстрым, как у петуха, правый же был постоянно прищурен. «Помнишь, как мы играли вместе?» И, словно удивляясь, поворачивался к присутствующим: «У нас был огород. Мы сеяли фасоль и пшеницу». А на лице дона Аугусто были усталость и боль. И страх.

О его смерти Доминго узнал из газет. Он пришел, когда дона Аугусто уже выносили. Гроб поставили среди венков и лент на повозку, которую тащили четыре изможденные клячи. Он шел за вереницей автомобилей и экипажей. Во время церемонии на кладбище Доминго встал в стороне, под кипарисами. И ушел последним.

Потом все пошло по — прежнему. Только теперь он имел дело с управляющим и сеньора навещал, кроме Нового года и пасхи, в день святого Виктора, а не святого Августина. Дверь ему открывала новая горничная, брала букет и вручала двадцать дуро от сеньора. Первые два раза он взял деньги. «Наверное, он меня не помнит, — говорил Доминго девушке. — А я носил его на руках, когда он и «папа» — то не умел сказать. Возил их с матерью на прогулку в коляске по утрам…» Потом он спрашивал о сеньоре и доне Альварито, ее сыне, который, наверное, уже стал большим, и о донье Магдалене. Но доньи Магдалены, хорошей и доброй, не было дома, или она была больна, или у нее была мигрень и она не могла его принять. Уже с третьего раза Доминго перестал дожидаться ответа — вручал цветы и уходил. В день святого Августина он шел на кладбище и оставлял букет у дверей склепа. В последний раз, когда наступил этот день, его уже выставили из сада, и цветов у него не было. Но стоял октябрь, он пошел на гору и набрал почти целую корзину маленьких белых цветов, пахнущих медом.

Дон Игнасио объяснил ему, что он должен уйти. Она сказала: «Пойди к нему», — а он ответил: — «Нет». И не пошел. Вместо этого обошел нескольких хозяев поблизости, предлагая обрабатывать их землю, и повсюду получил отказ; некоторые даже и не спрашивали, сколько ему лет. Тогда Доминго хорошенько наточил свои инструменты, тщательно смазал их и спрятал в шкаф, завернув в старые тряпки.

Он и теперь еще продолжал просыпаться на рассвете, но поднимался только через два часа, потому что хозяйку раздражало его хождение, словно он был сумасшедший. Едва дождавшись поджаренного на оливковом масле хлеба с чесноком да стаканчика вина, он торопился уйти из дому, как будто у него было множество дел. А сам сидел на солнце, читая газету, взятую у приятеля, или прогуливался в сопровождении все время отстававшей Амелии до того места, где раньше был цветник. Затем Д° обеда сидел у источника. Вечером снова грелся на солнце, опять немного гулял, потом ужинал в местном баре, выпивал немного вина. Если Амелии удавалось сэкономить немного, они шли в местное кино, открытое по средам, четвергам, субботам и воскресеньям.

В воскресенье, после мессы, он шел на небольшой пу стырь, где по утрам мальчишки устраивали что‑то вроде соревнований по авиамоделизму. Стоя в толпе зрителей, Доминго смотрел, как с нудным воем, напоминающим звук механической пилы, кружились в небе модели. Иногда одна из них (О Хулио, мальчик мой!) входила в пике и врезалась в землю. Вечером он опять сидел в баре, особенно людном по воскресеньям, наблюдая за мальчишками, толпившимися у бильярда и настольного футбола, и слушал по радио шумные футбольные репортажи. И почти никогда не возвращался домой раньше девяти. А если это случалось, то он доставал свои инструменты, раскладывал их на кровати и сидел так какое‑то время, глядя на них. Однажды утром, не предупредив жену, Доминго вышел из дому, спрятав под пиджаком серп. Он пошел в горы и жал там дрок, пока не выбился из сил.

Но этот весенний день ничем не отличался от других. Может, небо было чуть чище да пейзаж ярче после дождя. Стрижи летали, как листья на ветру, и свет был такой яркий, что больно было смотреть на изумрудную зелень пшеничных полей. Он дошел до придорожной гостиницы с цветной черепицей и белыми стенами. «Добро пожаловать в Лас Пальмарас» — гласил криво прибитый плакат при входе. Молодой мужчина и блондинка в темных очках любезничали на пустой солнечной террасе. Ключи от машины цвета сливок, оставленной на стоянке, лежали на столе, между портсигаром и зажигалкой. Из приемника, включенного на всю мощь, неслись рыдающие звуки музыки. Облокотившись на прилавок, официант в белой куртке пристально смотрел на старика. «Добро пожаловать в…» Доминго отвел глаза и двинулся дальше.

По шоссе проносились длинные, с мягким ходом автомобили и спортивные, с урчащими моторами, священник на мотороллере, «кадиллак», «фиат», «ягуар», грузовик, оставляющий за собой следы масла и клубы противного черного дыма. «Пежо», «опель — капитан», «форд», еще «форд», полицейский на мотоцикле, туристский автобус, красный, огромный и рычащий, как зверь. В лужах на обочине дороги отражалось голубое небо и голые тонкие ветви платанов.

Он сошел с дороги. Остановился у кювета, лицом к пшеничному полю, которое пересекали стальные мачты высоковольтной линии. Между деревьями паслось стадо овец. Ниже, направленное прямо к центру города, проходило еще одно шоссе, сверкавшее на солнце, как лезвпе ножа. По нему от города и к городу, словно мыши, бежали машины — маленькие, темные, юркие. За шоссе снова виднелись зеленые поля, потом серые корпуса новых домов и среди них — огромный кратер стадиона. А дальше — город, пепельно-серая пелена тумана, фабричные трубы и поблескивающие окна — огромное скопище разбросанных в беспорядке геометрических фигур, дымящихся, словно остатки пожарища. К аромату пшеничных полей примешивался запах выхлопных газов.