Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош

службе?

— Да, пара приятельниц, — кивнула Онирис.

— Очень хорошо. Можно даже не пару пригласить, а больше. Мне хотелось бы посмотреть, с какими людьми ты работаешь, — добавила матушка.

«Очередная бесполезная и тягомотная затея, — подумала Онирис с досадой. — Что это ей даст?» А матушка вдруг спросила:

— Дорогая, а нет ли у тебя... скажем так, кого-то особенного? Сердечной привязанности, так сказать?

Сердце Онирис ёкнуло, она сразу ощетинилась, защищая образ Эллейв от праздных расспросов матушки.

— Если ты имеешь в виду избранника или избранницу, то нет, — ответила она быстро и даже резковато.

— Ну ничего, времени у тебя ещё достаточно, сейчас нужно думать о построении фундамента для будущего семейного счастья, — сказала матушка. — Состояться, созреть, набрать вес в обществе. Спешить ни к чему, ты права.

Вроде бы ничего плохого матушка не говорила, просто предпринимала попытки сблизиться, но делать ответные шаги навстречу у Онирис не было желания. То, что начиналось с таких невинных бесед, порой могло дойти до неприятных нравоучений, непрошеных советов, наставлений. Не столь важно было даже, ЧТО делала матушка по отношению к Онирис, важнее — КАК она это делала. Неловко, неосторожно, неумело и неуместно. Если взгляды у них не совпадали, матушка пыталась навязать Онирис свою позицию. Онирис, конечно, противилась, матушка сердилась и нервничала. Всё заканчивалось взаимным раздражением и очередным отдалением. Онирис и рада бы наладить с родительницей хорошие отношения, но... слишком разными они были. Не совпадали душами, характерами. Онирис думалось порой: зачем судьбе было угодно поселить их под одной крышей, в одной семье? Чтобы они действовали друг другу на нервы? Или учились взаимодействовать вопреки всем несовпадениям?

Умом Онирис понимала: да, матушка желает добра. Но ведь и добра желать можно по-разному. Можно — тактично, внимательно, мягко, слушая и слыша, а можно — как матушка: топорно, навязчиво, без бережности к чужим чувствам. Влезая в душу, как драмаук в магазин посуды.

— Вижу, ты сегодня в не слишком общительном настроении, — усмехнулась матушка. — Что ж, не буду больше докучать тебе своими беседами. Спокойной ночи и добрых снов, дитя моё. Поцелуй меня и ступай.

Поцеловав родительницу в гладкую и цветущую, слегка нарумяненную щёку, Онирис вернулась к себе в комнату. Всего несколько минут разговора, а она чувствовала себя такой вымотанной, как будто работала без выходных целых полгода. Но почему, к примеру, общение с батюшкой не было для неё столь утомительным? Почему с ним она не ощущала напряжения всех нервов и мышц, не тратила силы на создание и поддержку незримого защитного экрана или панциря? Наверно, батюшка излучал иную энергию — спокойную, мягкую, ненавязчивую, пропитанную любовью и нежностью. А матушкина энергия была нервной, тревожной, суетливой, с ней невозможно было расслабиться, Онирис будто заражалась от неё этим нервным напряжением. Она удивлялась порой, как матушка могла постоянно существовать в таком беспокойном состоянии. Неужели оно было для неё естественным? Но, видимо, такая уж у родительницы была натура — вечно страдающая, терзающая и себя, и окружающих какими-то чрезмерными, ненужными всплесками эмоций, излишним, порой не совсем уместным накалом драмы... Ей бы в театре играть, думалось Онирис. Вот там она имела бы успех, изображая страдающих героинь — ярких, чувственных, роковых, притягательных. Увы, у матушки вся жизнь была «сценой». Она обожала привлекать внимание к своей персоне, а дочь выросла её полной противоположностью.

Онирис с нетерпением ждала ночи, чтобы снова очутиться в объятиях Эллейв. Она изумлялась тому, насколько стремительно разгорались их чувства: дни их знакомства можно было по пальцам одной руки пересчитать, а ей казалось, будто они знали и любили друг друга всю жизнь. Она и от себя самой не ожидала такой прыти, ведь обычно она очень медленно и непросто сходилась с окружающими. Эллейв ворвалась в её неспешное, задумчивое существование яркой вспышкой, ураганом, опутала её гипнотическими чарами разумной звёздной бездны, разверзающейся в её глазах. Утопая в них, Онирис будто в пустоте повисала — в ласковой, жутковато и сладко щекочущей невесомости.  

Закрыв глаза, на сей раз она очутилась в живописном цветущем уголке. Она бродила между деревьями с кряжистыми узловатыми стволами и сочной листвой, вдыхала аромат цветов, любовалась серебристыми ручьями, которые опутывали это место целой ветвистой сеткой журчащих струй. На каждом шагу — маленький водопадик или поток, низвергающийся по крупным, обточенным водой каменным ступеням. Растения с крупными тёмными листьями прижимались к берегам этих потоков, обрамляя их своей глубокой, сочной зеленью.

Её окликнули по имени, и Онирис живо обернулась. Эллейв, поставив одну ногу в блестящем сапоге на камень и небрежно бросив на колено руку, мерцала своим колдовским взглядом, и Онирис застыла в сладком оцепенении. Это были не глаза, а сказочная душа этого леса, живая и дышащая, переливающаяся искорками и таинственными огоньками.

«Иди же ко мне, моя Онирис!» — протягивая к ней руки, позвала Эллейв ласково.

Онирис влетела в её объятия, жадно прильнула всем телом, трепеща и глубоко, взволнованно дыша. Одна рука Эллейв обвила её стан, вторая нежно щекотала под подбородком. Онирис, обнимая её за шею, ворошила пальцами мягкий серебристый пушок на её щеках.

«Быть может, тебе больше нравится гладкое лицо? — спросила Эллейв. — Если хочешь, могу побриться».

«О нет, оставь, — прошептала Онирис. — Мне нравится так, как сейчас».

Она погрузила в этот пушок губы, и он нежно щекотал её. А потом под её ртом оказался горячий рот Эллейв, который ответил на её ласку живо и страстно, и во влажных лепестках этого поцелуя Онирис утонула, как в глубине прильнувшего к её губам бутона.

«Ты не представляешь, как я мечтаю снова ласкать тебя наяву, моя Онирис... Снова ощутить тепло твоей кожи, жар твоих губ, нежное кольцо твоих объятий... И твои ножки, обхватывающие мои бёдра. Я хочу ощущать тебя внутри, быть в тебе».

От этого горячего шёпота Онирис воспламенялась и щеками, и сердцем, и кое-чем пониже пояса. Да, ощущать проникновение твёрдого, но нежного стержня, по которому в неё струилась мощная, ненасытная волчья сила Эллейв... Жгут хмари становился продолжением тела и души, прорастал в нервы и мышцы, сливался с самыми чувствительными волоконцами, с центрами удовольствия, перекидывая между ними мостик единения, слияния в одно целое. Это было не просто телесное соединение, не просто плотское наслаждение, а нечто гораздо большее — бесценное, ни с чем не сравнимое проникновение друг в друга, врастание друг в друга корешками нервов, нитями души. Невероятное, неповторимое ощущение волка внутри, когда