Неверная - Айаан Хирси Али

заботы, сколько было необходимо. Даже ее любовь к Махаду выражалась своеобразно: она просто не била его так сильно, как нас с Хавейей. Мама никогда не была добродушной, мягкой женщиной, а из-за тяжелой жизни ее сердце и вовсе очерствело. Она постоянно беспокоилась. Правила, установленные ею, должны были соблюдаться неукоснительно. Но, прожив несколько недель с Абехом, мы стали говорить ей: «Главное – это не правила, а дух». Мама была вне себя.

* * *

В чем бы ни заключалась папина работа, платили ему за нее хорошо. Но хотя в его разрешении на трудовую деятельность было прописано, что он не имеет права заниматься политикой, отец все равно продолжал тайком сотрудничать с ДФСС. Он считал саудовцев отсталыми и недалекими и не верил, что они могут догадаться о том, что он остается одним из лидеров политического движения.

Когда пять месяцев, за которые была внесена плата за жилье, истекли, папа настоял, чтобы мы перебрались в Эр-Рияд, где он работал. Мама не хотела уезжать из Мекки, но мы с Хавейей и Махадом ненавидели эту квартиру. Мне кажется, мама тоже втайне обрадовалась, когда Абех нашел для нас просторный и довольно прохладный дом в Эр-Рияде. Он был разделен на мужскую и женскую половину (хотя мы так не жили), отгороженные коридором и закрытой дверью. Мужчины пользовались главными воротами с внушительной металлической решеткой и лампами по обеим сторонам. Нам было строго запрещено выходить на улицу без сопровождения. Но небольшая дверца вела из женской половины дома во внутренний двор, откуда можно было попасть в соседний двор, прилегавший к женской половине другого дома. Поэтому женщины и дети могли общаться друг с другом, не выходя на улицу.

Нам с Хавейей разрешили бегать через эту дверцу в гости к соседям. Там мы смотрели по телевизору бесконечные сериалы о жизни Пророка Мухаммеда, о том, как он сражался за ислам и приводил заблудших язычников к истинной вере. Его лицо никогда не показывали, потому что он свят и никто не вправе играть его роль. Соседки – пять или шесть девочек в возрасте от десяти до пятнадцати лет – учили нас своим играм. После полудня, когда отца не было дома, а вялые, инертные матери засыпали, они собирались вместе, обвязывали бедра тканью и танцевали – покачивались, вращали телом под музыку, обмениваясь многозначительными взглядами. Для меня, восьмилетней, эти девочки были воплощением страстного и совершенно чуждого эротизма.

Никогда раньше я не видела подобных танцев, только обряды, которые шаманы иногда проводили в Могадишо, но это были скорее странные магические ритуалы, чем танцы. Когда мы с Хавейей показали дома, чему научились у соседских девочек, мама вышла из себя. Она привезла нас в Саудовскую Аравию, чтобы мы жили чисто и безгрешно, строго следуя законам истинной веры, а теперь местные женщины толкали нас на путь порока.

Некоторых наших соседок регулярно избивали мужья. Ночью по всей округе раздавались крики: «Нет! Умоляю! Во имя Аллаха!» Отец приходил в ужас от этого, считая бытовое насилие одним из основных примеров жестокости саудовцев. Если потом ему доводилось встретиться взглядом с мужчиной, который так поступал – все соседи могли легко узнать его по голосу, – отец бормотал: «Глупый драчун, как и все саудовцы». Папа никогда не поднял руки на маму: он считал это низостью.

И все же нам разрешали иногда уходить из дома. Мама не могла запретить нам играть с соседскими детьми – это было бы неприлично. Их семьи сильно отличались от нашей. Во-первых, матери не работали, у них были слуги. А мальчишки просто стояли на ушах. Дети могли делать что хотели – арабы очень терпимо относятся к малышам, – но всем заправляли мальчики. Они могли выключить телевизор, который смотрела мама, или приказать старшей сестре встать со стула.

В Саудовской Аравии все зло было от евреев. Если у соседки вдруг ломался кондиционер или вентилятор, она всегда говорила, что это из-за евреев. Детей учили молиться за здоровье родителей и за то, чтобы не стало евреев. Позже, когда мы пошли в школу, учителя долго рассказывали, сколько бед евреи принесли мусульманам и каких ужасов можно ждать от них в будущем. Когда соседки сплетничали о ком-то, они говорили: «Она уродина, непокорная, шлюха – она спит с жидом». Я в жизни не видела ни одного еврея (как и все эти саудовцы). Мне казалось, что они должны быть похожи на джиннов.

Но те же соседи порой бывали очень заботливы. Они заходили спросить, все ли у нас в порядке, дарили нам конфеты и сладкие булочки. Иногда они приглашали маму на свадьбу, и, хотя эти женщины ей не нравились, она чувствовала, что не может им отказать. Поэтому мама все же приходила на торжество и брала нас с собой. Свадьба означала три праздничных ужина, на которые допускались одни женщины. Казалось, только в этот момент они оживали, одевались в самое лучшее. В первый вечер невеста была полностью покрыта, чтобы уберечься от злого глаза. Мы могли рассмотреть только ее лодыжки, все в коричневых спиральных узорах, нарисованных хной. На следующий вечер она наряжалась в сверкающее арабское платье и драгоценности. В последний вечер, предварявший Ночь Дефлорации, невеста надевала длинное белое кружевное платье и выглядела испуганной.

В этот вечер появлялся жених – единственный раз, когда мужчина мог находиться в присутствии женщин не из его семьи. Как правило, он был заурядным, потным, немолодым саудовцем в длинных одеждах. Когда он входил, все женщины сразу смолкали. Нам с Хавейей мужчины не казались существами с другой планеты, но для саудовских женщин появление жениха было очень важным моментом. На каждой свадьбе все было точно так же – женщины замолкали, затаив дыхание, а человек, которого они так ждали, оказывался совершенно обычным.

* * *

У нас в семье не все было гладко. Связь между родителями, прежде такая крепкая, рушилась на глазах. У каждого были свои взгляды на жизнь. Маме казалось, что папа недостаточно времени уделяет семье. Все чаще ей приходилось отводить нас в школу – точнее, в две разные школы, ведь Махад учился отдельно, – а потом забирать оттуда, одной. Она терпеть не могла выходить без сопровождения, ненавидела похотливые взгляды встречных мужчин. Сомалийки рассказывали истории о женщинах, которых хватали на улице, увозили, а потом те оказывались на обочине дороги или вовсе исчезали без следа. Быть одинокой женщиной – уже само по себе плохо. А иностранка, к тому же чернокожая, – абсолютно беззащитное существо.

Когда мама отправлялась за покупками без водителя или мужа, продавцы не обслуживали ее. И