Маленький Большой человек - Томас Бергер

Так (или примерно так) я и сказал Кастеру. На протяжении всей моей продолжительной речи на губах у него блуждает призрачная улыбка — из тех, знаете ли, улыбок, что в любой момент могут обернуться даже грозой Но грозы не разразилось. Выслушав меня до конца, Кастер откинулся в седле и разразился… смехом, да-да смехом, но таким — как бы это сказать? — скрипучим и деревянным смехом, что если б не очевидное, то я бы подумал, что с частокола прокаркал ворон. Впрочем как я уже имел честь заметить, голова в тот день у меня была светлая, и то, что казалось мне, не обязательно должно было казаться другим. На небе, во всяком случае, не было ни облачка, настроение у Кастера под стать погоде, и он явно был расположен к шутке.

— Гуртовщик, — говорит он, — у меня репутация довольно сурового человека, но вместе с тем я, пожалуй, единственный из всех высших офицеров, кто способен стоять и выслушивать рекомендации всяких шкуродеров. У меня, видишь ли, слабость к различным колоритным фигурам вроде того же Калифорнийского Джо или Бешеного Билла Хикока или вот — безымянного гуртовщика, что мнит себя великим разведчиком и лезет давать советы генералу. Чарли Рейнольдс, на что уж отличный разведчик, а к генералу со своими советами не лезет.

С этими словами Кастер стаскивает с головы шляпу и, опять же со смешком, отвешивает мне, безымянному гуртовщику, нечто вроде поклона. После чего отрушивает шляпу о сапог (или наоборот — шляпой сбивает с сапога пыль), но результат, значит, один и тот же: то ли случайно, то ли понарошку, но вся эта пыль летит мне, безымянному гуртовщику, прямо в глаза. Складно это у него получилось, очень складно.

— Что-то невесёлая у нас кампания! — изволит он пошутить дальше, желая, видимо, довести шутку до свойственного мозгам белого человека практического завершения. — Но ситуация исправима. Я назначаю гуртовщика разведчиком, и не просто разведчиком, а своим личным разведчиком! Отныне твоя задача неотлучно находиться подле меня и сразу докладывать всё, что только взбредет тебе не ум. Помни, что это военная тайна, и разглашать её запрещено.

Вот так я и получил долгожданный официальный статус.

Должность моя, как вы успели заметить, именовалась очень громко, пожалуй, даже слишком громко, и была, как я подозреваю, единственной не только в нашем толку, но и во всей американской армии. Однако ж, при всей её внешней помпезности, она настолько щекотала ноздри моего самолюбия, что первым делом захотелось тут же на неё начхать. Это ж надо, чего выдумал: ты, значит, человеку правду, а он в отместку назначает тебя своим личным официальным шутом — вот до чего может пойти людская неблагодарность! Но с другой стороны… генерал, он ведь тоже прав: он меня выслушал, не побрезговал, ни разу не перебил, а уж как воспринял, то, как говорится, его собственно генеральское дело — правда, оно штука такая, как палка, о двух концах… за неё не должность, за нее по шее схлопотать недолго! Выходит, я счастливо отделался. Ну, а что до шутовской должности, так и в самом деле — начхать. Шут — он на то и шут, чтобы говорить правду; он, может, вообще единственный, кто может позволить себе говорить правду, всю правду и ничего кроме правды — другое дело, что эту правду все загодя принимают за шутовство… При таком раскладе, будучи личным советником Кастера, я оказывался ещё больше не при деле, чем при обозе! Но зато уж моя новая должность давала мне и ряд таких заметных преимуществ, о каких раньше и мечтать не приходилось: во-первых, не надо было плестись в конце колонны и глотать чужую пыль, что уже хорошо; во-вторых, не нужно было выслушивать, чего о тебе думают всякие заезжие лейтенанты, наоборот — теперь ты и сам мог им сказать все, что о них думаешь, пускай послушают; ну и, наконец, можно было попытаться уберечь Кастера от тех ошибок, которые он без меня, наверняка, совершит… Все эти мысли вихрем пронеслись в моей светлой голове; я вытянулся в струнку и радостно отрапортовал: «Да, сэр!»

Не знаю, чего уж там ожидал от меня Кастер, но со смеху он едва не скатился с лошади; глядя на него, заулыбались и оба этих сумрачных типа — Боуэр и Джирард; и уже вслед за ними — смущённые индейцы, они народ, хоть и непонимающий, но компанейский.

Итак, получив повышение, я тотчас же был готов проследовать за Кастером с тем, чтобы немедленно приступить к исполнению моих новых обязанностей, однако даже при всей моей исполнительности сделать это было не проще, чем на хромой кляче угнаться за самой резвой кобылкой из всех, что на ту пору состояли под седло в американской кавалерии. Не проехали мы и двух миль как я успел убедиться, что генеральская репутация не только сурового человека, но и в высшей степени энергичного командира, нисколько не преувеличена: взад и вперед гонял он свою Викторию, а когда Виктория выдыхалась, денщик тут же подводил к генералу Денди жеребца не менее лихих скаковых качеств. В течение дня генерал неоднократно принимал разведдонесения, но для встречи с разведчиками он уносился на милю, а то и больше вперед колонны; возвращаясь назад, он скакал бок о бок с кем-нибудь из полевых командиров, беседуя с ним, и все это время генеральский адъютант лейтенант Кук, личность весьма примечательная своими далеко растущими бакенбардами, писал приказы и рассылал их с курьерами по войскам. Когда прибывали ответы, генерал окидывал их орлиным взором и мчался дальше. Поспеть за ним, боюсь, я не смог бы и на более трезвую голову.

Таковые попытки я вскорости и оставил. Оставил хотя бы уж для того, чтобы ничем, повторяю — ничем, не напоминать все того же генеральского братца Тома. Этот, с позволения сказать, пресловутый Том, в свою очередь, старался во всём походить на брата и на этом поприще достиг уже немалых успехов: положа руку на сердце, его смело можно было признать вылитой генеральской копией — на тех же условиях, на каких и копией бронзовой статуи признается всякая гипсовая труха. И вот этот генеральский дагерротип со шляпой набекрень (так окрестил Тома кто-то из его поклонников, то есть, не Тома, конечно, а этого, дагерротипа) изо всех своих цыплячьих сил тужился изобразить орла; смотришь — вот он маячит далеко впереди в позе ковбоя, озирающего окрестности, а то вдруг — фырк! — и галопом обратно, да так шустро, словно за ним лавина индейцев с томагавками, — да что ж ему так приспичило? — думаешь про себя, а это он, оказывается, решил письмо отправить… в дальние края, в обозную команду. Иногда, правда, он становился задумчив и тогда действительно здорово смахивал на генерала, размышляющего перед сражением; но это его состояние продолжалось недолго, шагов эдак десятьнадцать, после чего он спохватывался и вновь уносился прочь. Единственным оправданием Тому во всех его цыплячествах в глазах полка могло быть только поведение прочей молодой поросли генеральского рода, а именно: братца Бостона и племянника Армстронга Рида — но те, видать, уже вконец ошалели от бескрайних просторов свободы и вели себя так, будто выехали не на бой с индейцами, а на пикник с дамами. Мои претензии к его родственникам я готов был изложить генералу по первому же требованию, но за целый день времени для доверительного разговора у него так и не нашлось.