Маленький Большой человек - Томас Бергер

— Тогда зачем же вы написали? — чувствуя, что попал в какую-то завещательную эпидемию, спросил я.

Ясный взор Кио пронзил меня сквозь вечернюю мглу.

— А затем, ЧТОБЫ БЫЛО, пропади оно пропадом! С тем я и поплелся искать Финнегана. Насчёт бумаги он был неприжимистым, и я взял бумагу, и вернулся к Лавендеру, и мы с ним состряпали наши завещания: Лавендер все завещал мне, а я, значит, ему, но затем встал вопрос с распорядителем нашей последней воли.

— Давай вот что, — предложил Лавендер, — свернем-ка мы… эта… нашу последнюю волю в трубочку, сунем в гильзу и дадим на сохранение Кровавому Тесаку.

— Почему Тесаку? — не понял я. — Он, что, не такой, как все?

— Тесак из племени ри, а все Ри — трусы, — с надменной лакотской гордостью пояснил Лавендер. — Вот увидишь, он сбежит с первым же выстрелом. И будет бежать и бежать — до тех пор, пока его не остановит Миссури.

По поводу этого заявления Лавендера я могу добавить лишь то, что монополией на истину, видимо, не обладает ни одна из живущих на земле рас: никуда Кровавый Тесак не сбежал, а уже в долине был убит выстрелом в голову, и его мозги забрызгали весь мундир майору Рино. Но к нашему завещанию это уже не относится, поскольку ни малейшего касательства к нему никакого Кровавого Тесака я не допустил — я его просто сжег. Жить с бумагой о своей смерти показалось мне дурным знаком. Правильно ведь говорил капитан Кио — ПРОПАДИ ОНО ПРОПАДОМ: но я-то его послушал, а он себя нет. Оттого, может, оно так и вышло, что я вот до сих пор жив, а Кио…

* * *

На другой день мы отмахали что-то около тридцати миль вверх по Роузбад и на исходе пятой мили наткнулись на тот индейский след, что разыскали разведчики Рино. Я все ещё тащился с обозом; а мулы, они мулы и есть, куда им за лошадьми? Так что колонна уходила все дальше и дальше, и когда я добрался до индейского следа, то обнаружил, что по нему уже здорово потопталась наша конница: кругом, где надо и не надо, виднелись отпечатки кавалерийских подков. И всё же по ширине полосы, что составляла порядка трёхсот ярдов, я сумел прикинуть приблизительную численность прошедших здесь людей. И если я был прав (а я думаю, что я был прав) то прошло их здесь никак не меньше тысяч, эдак, четырех, а то и пяти. В этой своей оценке я укрепился ещё больше после того, как повидал места ночных стоянок, что время от времени попадались на протяжении нашего пути, — шли-то мы, пусть и с обозными неприятностями, но куда шибче индейцев, и расстояния меж биваками у нас были не в пример длиньше ихнего; так вот, кольцевых отметин, означавших типи, насчитал я никак не меньше тыщи, а уж дырок от всякого дреколья, где стояли шалаши, так и вовсе было без счёту.

Естественно, что полноценных воинов среди всей этой публики была от силы половина, да и то — вряд ли; скажем так — треть с хвостиком; но имея дело с индейцами, всегда надо учитывать, что любой индейский мальчишка старше двенадцати уже умеет обращаться с оружием, а уж украситься «белым» скальпом — то его самая наизаветная мечта.

Побрезговав пушками и кавалеристами полковника Гиббона, Кастер, однако же, не отказался от услуг его разведчиков — индейцев из племени Ворон, чьи родные места сейчас, значит, и топтали наши кони. А в наши союзники Вороны угодили по тем же соображениям, что и Ри: их и так было по пальцам пересчитать, а заклятые соседи, те и вовсе довели их чуть не до полного исчезновения из природы. Но исчезать им, ясное дело, не хотелось, и от такой жизни глядели они на Кастера как на своего лучшего друга, защитника и спасителя. Надо полагать, что при жизненной важности для них этого похода они «вычитали» след самым добросовестным образом и, как есть, все доложили Кастеру. Какое отношение имел ко всему этому я? Да в общем-то никакого. После того, как Кастер отверг мои разведческие услуги, нарываться на его грубость вторично я уже не собирался. Не собирался, не собирался, но пришлось. А виной тому был приобозный лейтенант, что околачивался при нас в должности начальника походного охранения.

Работенка у него была — не бей лежачего, и от безделья он таки сильно изнывал. Ну, охраняешь, так охраняй себе, чего других понукать-то? Ну да к тому часу он уже притерпелся к нашей маневренности и давно уж не брызгал слюной, когда мы в очередной раз принимались перевьючивать нашу животину; а та, кстати сказать, так и норовила избавиться от лишнего груза, причем, особенно от ящиков с патронами, и тут уж наши мулы проявляли такую завидную прыть, что и лошадям не снилась — выскальзывали из поклажи, как мылом намыленные! И вот в один из таких разов, когда лейтенант стало быть, подустал орать, как недорезанный, и уже совершенно успокоился, я и обратил его внимание на несоответствие нашего и индейского следов, каковое, значит, и наблюдалось не в нашу пользу. «Большая деревня!» — указал я ему на ширину индейского следа.

На что лейтенант ухмыляется, как будто перед ним зеленый новобранец, и, ухмыляясь, допускает, что, действительно, имело место несколько сот голов противника.

Я подумал, что ослышался. И спрашиваю, а что, мол, по этому поводу доносят наши друзья-разведчики.

И что отвечает мне этот индюк? А индюк мне отвечает: какой, мол, прок в их донесениях, когда эти Вороны, хоть и славные ребята, а к настоящей войне несподручные, и потому глазомер у них сильно преувеличен.

— Когда б ты послужил на фронтире с мое, — отвечает он, — ты б уже усвоил, что при их глазомере нужно всё в аккурат делить на три.

…Я уже рассказывал вам о том, как небезразличны мне были индейские беды, и как распереживался я из-за солдат, когда они встретились со своим скелетом, но есть же в конце концов и такое близкое каждому человеку понятие, как собственная шкура! И вот, чем ближе мы подбираемся к индейцам, тем ближе и дороже становится мне она. И тут я чувствую, что в её интересах немедленно покинуть этот черепаший обоз и, даже не плюнув на этого индюка с куриными мозгами, я с места срываю скакуна в карьер.

Я был уже далеко, когда до меня донеслось его напутственное слово. Ну, что сказать? Оно характеризовало лейтенанта как человека очень неразборчивого в средствах выражения. Единственное, что я сумел разобрать, это то, что не видать мне, такому-растакому, жалованья, как своих ушей. Но я и не рассчитывал. Я уносился все дальше и дальше и даже не обернулся дать ему прощальный совет: протереть глазомер и прочистить мозги — ибо, когда б я и впрямь решил дезертировать, то уж, наверное, скакал бы в обратную сторону, а я скакал к голове колонны по тому самому индейскому следу, что мнился ему втрое уже того, что было на самом деле…

Впрочем, сказав, что я уносился, я имел в виду скорее состояние моего духа, нежели состояние пони — лошадку Кровавый Тесак мне продал совсем никудышнюю: пони был по-индейски, не подкован, копыта стерлись, и бедняга даже не знал на какую ногу хромать; так что хромал он на все четыре, а земля, как назло, сухая и грубая, потому как ежели где раньше и росла какая трава, то всю её обожрали непомерные табуны Лакотов. По такому случаю скакать мне довелось не час и не два, и потому вообразите моё внутреннее негодование, когда Кастера в колонне не оказалось! Не было его и в авангарде. А был он ещё в полутора-двух милях впереди. Тут я и вспомнил об этой сумасбродной генеральской привычке разъезжать впереди войск. Привычка эта заводила его весьма далеко: иногда к разведчикам, а иногда и того Дальше — к чёрту на рога. Ходили подозрения, что он тайком охотился. Может, и охотился. Но только не в эту кампанию. Нынче ж ему было и вовсе не до охоты — когда я подъезжал, Кастер был окружён… индейцами.