Маленький Большой человек - Томас Бергер

В думах об этих несчастных мы и стали прощаться с Боттсом, как вдруг из офицерской палатки донеслось Негромкое песнопение; мы переглянулись и остались послушать. Офицерский хор исполнил «Энни Лаури», затем ещё что-то столь же трогательное и не способствующее поднятию боевого духа; затем — «Спасибо тебе, Господи, за благодать Твою», отчего мне сразу пригрезилась наша церквушка на Миссури, а с нею и Преподобный с его Преподобной Супругой — даже слеза прошибла. И ведь понимаете, как песнопение оно конечно, не отличалось особой слаженностью — оно, прямо скажем, было не ахти какое, вот именно, что не ангельское, а до глубины души офицерское, но в этой дикой пустоши, где до нас, может, и нога-то белого человека никогда не ступала, от этих песен повеяло чем-то таким простым и безыскусным — вот как тепло родного очага, так что послушать выступление офицерского хора собрались не только мы с Боттсом, но и внушительная толпа рядовых, включая, промежду прочим, как и тех, кто не смыслит в пении, так и тех, кто слабоват в английском, — вот какова она, волшебная сила искусства; жаль, что не все это понимают…

Так вот, как ни печально, а недопонимание музыкального момента выказали, на мой взгляд, вернее, мой слух, и наши офицеры. Оно, конечно, чего греха таить — растравили они душу до самого донышка, не хуже индейских плакальщиц, да только больно уж не ко времени занялись они этим слезоточивым делом, потому как на всякое пение — должон быть свой особливый час. И если уж о том зашла речь, то в бытность мою Шайеном я, например, и представить себе не мог, чтобы нашим голосистым скво вдруг стукнуло в голову провожать мужчин на врага… погребальным плачем. В общем, не знаю уж, кто там из офицеров был главным за репертуар, но, судя по программе, это был явный меланхолик; дали б ему оркестр и — чует мое сердце! — вместо «Гарри Оуэна» пришлось бы нам выступать в поход под звуки траурного марша.

О том, что подобный настрой действует на бойцов не в ту сторону, офицеры догадались лишь под конец и после короткого совещания решили выступить с чем-нибудь более жизнерадостным, но, опять же, ни до чего лучшего, кроме как этой вот: «Что за весёлый славный парень…» они не додумались, на что, значит, Боттс, со свойственной ему громогласной прямотой не преминул заметить, что «если это они про Кастера, то это, надо понимать, сарказм».

На этой саркастической ноте и завершился офицерский концерт, и так уж получилось, что едва закончили выступать офицеры, как подошла пора выступать всему полку; так что, ещё не заполночь мы вновь оказались седле и, стараясь не шуметь, двинулись в направлении Волчьих Гор.

Большая часть нашего пути пролегала по жиденькому ручейку, что весьма кстати стекал в Роузбад откуда-то сверху и тем самым послужил нам единственно надежным ориентиром в этой глухой вороньей ночи. Темень стояла такая, что хоть глаз выколи, вытянешь руку — пальцев не видать, вот задним и приходилось скакать: хочешь — на плеск воды, а не хочешь — води носом, где пыль погуще; подавать же голос было строжайше запрещено — якобы в обеспечение скрытности нашего маневра. Ну да насчёт скрытности Кастер пожалуй, что погорячился — отдал приказ скорей для очистки совести, чем для выполнения. Знаете, что бывает, когда на марше теряются целые отряды? Объясняю: кто — кружкой по котелку, кто — ложкой по карабину; кто свистит, кто шипит, кто ухает; ну, а кто и ругнется — куда ж без этого? — хоть и сдавленно, но достаточно выразительно, чтобы откликнулись… При такой мороке проскакали мы всего-то миль шесть, пока, значит, не развиднелось и мы не оказались у подножья хребта. Здесь мы и сделали наш последний привал, и было это в половину третьего ночи. Что ж, погоня за индейцами подошла к концу. С первыми лучами солнца мы должны были пересечь наш последний рубеж перед атакой. Этим рубежом и считался водораздел меж долинами Роузбад, где пока что находились мы, и Литтл Бигхорн, где спали ни о чём не подозревавшие Лакоты. Так по крайней мере виделась оперативная обстановка с нашей стороны. Не скажу, что всеми, за всех ручаться не могу; главное — так она виделась человеку, от которого в высшей степени теперь зависела наша общая полковая судьба.

Вот и место для привала было выбрано с таким расчётом, чтобы — ни-ни! — чтобы — не дай Бог! — не потревожить индейский сон. Весь полк загнали в глубокий овраг и шепотом передали приказ: спешиться и ждать рассвета.

Надо ли говорить, что, как и большинство бойцов, я не то что спешился, а просто-таки плюхнулся на землю, как тот обозный тюк; ткнулся головой о камень, кое-как примостился и давай считать слонов. Считаю-считаю, считаю-считаю, а потом вижу: сколько их не считай, а все без толку. Ну я и бросил. Сел, огляделся, смотрю — а не только я, кажись, никто не спит! Кто-то ещё ворочается, кто-то за водичкой пошёл, а кто, как и я, сидит — глазами лупает, окрестности изучает. Хотя изучать особенно нечего.

Кстати, о Волчьих Горах: не знаю, кто им выдумал такое название, но до настоящих гор им, как говорится ещё расти да расти; на самом деле, они просто «плохая земля» в том смысле, какой в это слово вкладывают индейцы. Нет здесь ни головоломных круч, ни заоблачных вершин, а так — все больше холмы разнообразных калибров, балки да овраги — унылые, в общем, места; особенно при том, что и почва для растительности не слишком любезная, потому как есть — щелочная.

Естественно, то есть, с точки зрения законов природы, вода в ручье тоже была не сахар — не вода, а щелочь едкая; и совершенно закономерно, из тех же соображений, пить её отказались даже кони, а те, кто попробовал (я имею в виду рекрутов), те горько о том пожалели: кофе, сваренный на такой воде — напиток незабываемый по своим бодрящим качествам, язык от него облазит, как змея в линьку… Так что я очень даже поцимаю, от чего некоторые наши новобранцы вдруг пошли на нарушение дисциплины, устроив нам индейскую пляску с воплями и улюлюканьем. По всему поэтому, я думаю, что ежели кому из крепконервных и удалось поначалу заснуть, то пробужденье попортило нервы изрядно. А вот Кастер, тот за эти два дня, по-моему, не только не спал, но даже и не присел, если не считать лошадь. Более того — я даже не заметил, чтобы он завтракал, обедал или ужинал. И уж, само собой, занимался наружностью. Грязная щетина была уже достаточно отросшей, чтобы придать прославленному генералу вид завсегдатая третьесортного салуна в какой-нибудь дыре типа Канзас-сити. Его сорочка, всегда отличавшаяся ослепительной белизной, теперь могла успешно соперничать цветом с дорожной пылью. Но, тем не менее, генерал не утратил изысканности манер и того внутреннего свечения, которое многих заставляло вытягиваться в струнку даже когда Крепкий Зад не мог видеть этого подобострастного рвения, а газетного репортера мистера Келлога это свечение влекло к его источнику как мотылька к пламени свечи.