Другая любовь. Природа человека и гомосексуальность - Лев Клейн

И такой момент возник. Ирсанов быстро выскочил на берег и, оказавшись рядом с Ильёй, быстрым движением рук схватил свободный конец полотенца и стал скоро вытираться, не заметив, как по мере вытирания их тела сближаются. «Господи, — подумал в эту минуту Ирсанов, — что это со мной?..» Но Илья не дал Ирсанову докончить свое размышление. Он вдруг сильно прижался к другу, и Ирсанов — без малейшего к тому эротического движения — тоже прижался к Илье, свободной от полотенца рукой проводя по влажным локонам Ильи <…>. Он уже не замечал, как полотенце выпало из пальцев и как они — всей тяжестью ладони — уже прикоснулись к прохладной Ильюшиной коже сначала возле его лопаток, а после сами собой побежали ниже и задержались чуть ниже талии <…>.

От этих движений маленький Илья вдруг весь задрожал и, обхватив Ирсанова за шею двумя руками, очень сильно к нему прижался — всем своим прохладным телом, вдруг потеплевшим и даже разгорячившимся…

— Поцелуй меня сейчас, пожалуйста… — Эти свои слова Илья произнес совсем шепотом.

— Но ты ведь не девочка? — громко сказал Ирсанов, слегка отстраняясь от Ильи. Но руки не слушались Ирсанова, еще крепче прижимая к нему тело Ильи…

— Поцелуй, поцелуй, — шептал Илья с жаром. Ирсанов поцеловал Илью — легко, чуть касаясь его раскрасневшихся полных губ.

— Не так, — сказал Илья.

— А как? — громко спросил Ирсанов и незаметно для себя приподнял Илью к своему лицу так, что теперь обе крупные ладони Ирсанова упирались в широкие и продолговатые ягодицы Ильи, вздрагивающие, то делавшиеся под пальцами Ирсанова округло-крепкими, то чуть слабыми и вновь крепкими…

— По-настоящему, сильно-сильно, — сказал Илья уже громко и закрыл глаза, губами упираясь в полураскрытый рот друга. Захватив губы Ильи своими, Ирсанов поцеловал Илью долгим поцелуем, чувствуя, как Илья водит кончиком своего языка по нёбу его рта.

— Вот-вот, вот так, еще сильней. Можешь? — быстро сказал Илья, в благодарность целуя Ирсанова в щеки и глаза.

— Могу, — выговорил Ирсанов. Но вместо Илюшиных губ стал целовать его лицо, жадно переходя к шее и плечам Ильи… В этот миг его тело пронзила сладкая, уже знакомая по ночным сновидениям, боль. Сердце забилось быстро-быстро. В голове словно что-то обрывалось, а ноги, словно в воде во время плавания больно свело. В эту минуту Илья переместил свои руки с шеи Ирсанова за его спину и тесно, теснее, чем прежде, прижался к вспыхнувшему Ирсанову.

Наконец сообразив, что с ним случилось, Ирсанов отстранился от Ильи с неожиданными для себя словами: — Прости, Илюша. я не хотел… Как ужасно получилось…

Ирсанов бросился вытирать полотенцем живот Ильи, по которому медленно стекала вниз резко пахнущая молочная жидкость…»

Утешив друга Илья вытерся сам, и они улеглись голыми рядом.

«— Ты что, спишь, Юра? — тихо спросил Илья, увидев, что Ирсанов закрыл глаза.-

Тебе не холодно?

— Нет, не сплю. Очень тепло. Даже жарко. А что?

— А тебе было приятно, когда…

— Что «когда»? — перебил Ирсанов, и дыхание его снова участилось.

— Когда ты меня целовал. И еще…

— Очень, — ответил Ирсанов, но уже почему-то совсем шепотом.

— А хочешь еще?

— Не знаю.

— А я хочу.

— А можно? — зачем-то спросил Ирсанов.

— Можно, можно, — заволновался Илья и на локтях подтянулся поближе, хотя ближе было бы уже и нельзя, к губам друга.

— Ладно, — согласился Ирсанов и улыбнулся Илье.

Он целовал теперь своего Илью медленно, иногда прерывая поцелуй своей счастливой улыбкой. Его руки снова прижимали к себе неистового Илью и снова тело Ильи обжигало пальцы Ирсанова буквально до ногтей. «Какой ты красивый, Юра!», шептал ему в лицо Илья и слышал в ответ: «Ты тоже красивый. Совсем как девочка». «Но я ведь мальчик, Юра, я мальчик». «А тогда почему мы целуемся?»

Горячие губы Ильи теперь уже целовали грудь Ирсанова, весь его живот, в центре которого этой зимой образовалась темная волосяная дорожка, берущая свое основание из курчавых, светлых и жестких волос, свидетельствовавших уже о многом и главное, о готовности, о необходимости даже стать мужчиной.

— Что ты! Что ты! Это нельзя! — вскрикнул Ирсанов, когда быстрые пальцы Ильи и его губы оказались там, где, по мнению Ирсанова, было «нельзя». Он даже приподнялся на локтях.

— Можно, — твердо сказал Илья. — Если тебе приятно, то можно. Тебе приятно?

— Не знаю. Наверное. Да. О-о-о… Илюша… Илюшенька… Ирсанов глухо застонал. Его руки снова стали искать тело Ильи. Найдя, они сильно сжимали сейчас бедра Ильи, а губы сами потянулись к его губам.

— Еще, пожалуйста, — прошептал Ирсанов. — Еще разок…»

Далее следуют признания в любви, в том, что нравились друг другу давно, но стеснялись, а теперь стеснение прошло. И самое интересное:

«— Это как сон, Илюша, — прошептал Ирсанов, снова откинувшись головой на короткую траву и смотря ввысь. — Один раз мне как-то приснилось, что мы с тобой целуемся.

— И мне снилось. Много раз. Снилось, что ты меня ласкаешь, как сегодня, а я тебя тоже целую, всего тебя, понимаешь?

— Понимаю». (Трифонов 1994: 98-101).

Стало быть, подсознательная тяга к этому взрыву была и у главного героя. Так происходило позднее рождение чувств, и импринтинг закреплял их. Осознание не поспевало. Ирсанов впоследствии женился, но семейная жизнь не ладилась. Его тянуло к юношам.

Глава VII. Состав проявителя (давление обстоятельств)

1. Нагота

Отношение к мужской наготе менялось от эпохи к эпохе (Walters 1979; Weiermair 1987; Cooper 1990; Davis 1991; Ellenzweig 1992; Waugh 1996; Ledick 1998). В античной Греции мужское тело изображалось скульпторами, как правило, полностью обнаженным, тогда как женское — далеко не всегда, часто задрапированным. В Олимпийских играх юношам вскоре после их основания было предписано соревноваться абсолютно голыми, как в обычных гимнастических школах, и считают, что этому способствовало характерное для Греции повальное увлечение старейшин, от которых это зависело, педерастией.

Христианство внесло идеалы аскетизма в европейскую культуру, его божественные герои и святые изображались почти бесплотными и бесполыми, тщательно задрапированными в одежды. Всё же обнаженные мужчины допускались чаще, чем обнаженные женщины — считалось, что те внушают больше соблазна. Когда же половые признаки мужчин приходилось показать (у младенца Христа или у обнаженных мучеников), они изображались так, чтобы не навевали ни малейших подозрений на сексуальные функции.

Эпоха Возрождения освободила художников от этой сдержанности. Картины и даже иконы наполнились человеческой плотью, а так как многие художники возродили и античное отношение к однополой любви, то обнаженное мужское тело стало не только плотным и сочным, но и сексуально призывным. Альбрехт Дюрер изображал себя на автопортрете абсолютно обнаженным с тщательно вырисованными гениталиями.

На эту свободу несколькими волнами обрушились пуританские запреты и репрессии. Их принесли религиозные войны Реформации и Контр-Реформации, а особенно Реставрации в Европе после Французской буржуазной революции. Викторианская эпоха отмечена особым ханжеством и имитацией аскетизма. Нагота изгонялась из быта, особенно мужская.

Когда в первой половине XIX в. появилась фотография, обнаженные натурщики стали появляться на фотоснимках — сначала в помощь художникам, — но появляться, конечно, в скрывающих гениталии бандажах для позирования. Эуген Зандов снимался с фиговым листом. Эмигрировав в Италию, где не было легального преследования гомосексуальности, Глёден и Плюшов, имитируя античность, стали снимать свои весьма сдержанные гомоэротические композиции, прикрывая юношам гениталии легкими тканями, или даже без оных.

Первая мировая война и волна бедствий и революций нанесла удар по пуританской морали предшествующего века. Она высвободила сексуальность всех сортов из под спуда (Reiss 1990). Сильно ослабели запреты на женскую наготу, но на мужскую лишь слегка расшатались. Появившееся еще до войны движение нудистов и натуристов, борьба за «культуру свободного тела» приняла широкий размах. Немецкий майор Ганс Зурен выпустил книгу «Человек и солнце», в которой рекомендовал закалку и загар всего тела на солнце. В немецкой армии кое-где даже проводились конные рейды и физические упражнения голышом. В Америке Эдвин Таунсенд и Джордж Платт Лайнз снимали обнаженное мужское тело уже без прикрытия, но затеняли гениталии так, что трудно было отличить мужское лоно от женского. Вторая мировая война мало что в этом изменила. Холодная война, последовавшая за ней, породила эру маккартизма, с гонениями на коммунистов и гомосексуалов. Очень много фотоснимков мужского акта производили фотографы-женщины: их мотивы никто не мог объявить гомосексуальными.