Персональный детектив - Владимир Валерьевич Покровский

(о его смерти персональный детектив Кублах узнал бы первым), он здесь – этого достаточно.

– Что ты сделаешь с ним, когда поймаешь?

Ответ был настолько очевиден, что вопрос казался почти риторическим. Как что? Естественно что! При поимке следует незамедлительно доставить Дона по назначению, здесь никаких разночтений нет и быть не может совершенно. Правда, пока есть некоторые беды с доставкой по назначению, да и с поимкой тоже пока не складывается, но и они, в общем-то, разрешимы – чтобы поймать, надо ждать, а поймав, хранить Дона поблизости, озаботившись единственно обеспечением жизненных потребностей тела, пока не представится случай вырваться с планеты.

Но на самом деле теперь все стало сложнее. На самом деле отношение Кублаха к этому почти риторическому вопросу в точности соответствовало тому, что он ответил Джосике, когда она спросила его, как он собирается поступить с Доном.

– Я не знаю.

Как ни странно, куда чаще, чем Кублах и Джосика, с Доном общался Дом. Для Дона эти разговоры были источником информации о происходящем, причем одним из самых существенных. Что же касается Дома, поскольку он относился к рангу надынтеллекторных организмов, пусть и невысокого уровня, то, повторимся в который раз, мы можем судить о его намерениях и мотивах лишь очень приблизительно и с большой вероятностью ошибиться. Правда, сейчас принципиальная непознаваемость людьми организмов такого сорта отвергается многими теоретиками: они считают – и пытаются доказать это, – что статистически сколь угодно сложный «мозг» в большинстве случаев склонен принимать простые, понятные нам решения, и лишь иногда эти решения способны вызывать у нас оторопь и разгадке не поддаются.

Как бы то ни было, в контактах с людьми интеллектуальное превосходство Дома ощущалось лишь в небольшой мере. Неукоснительно следуя этике машинного обслуживания, Дом безукоризненно выполнял роль вышколенного слуги и одновременно заботливого и любящего родственника, поэтому всегда вел себя понятно и предсказуемо, говорил исключительно ясным для людей языком, причем нисколько не снисходил к их примитивизму со своих сверхразумных высот, а вел себя с ними именно что на равных, благоразумно понимая и давая понять другим, что преимущество в интеллекте ни в коей мере не возвышает его над людьми и что в общении с ними сверхразум скорее бесполезен, чем нужен, а иногда даже и вреден.

Однако при всей ясности, при всей предсказуемости своих речей, Дом, будучи существом намного более сложным, чем человек, изредка позволял себе действия и высказывания, которые с точки зрения привычности выглядели, мягко говоря, необычно.

Так однажды, подавая Джосике очередной спиртовой коктейль, он придал ему некий технологический и совершенно непищевой запах, рвотного рефлекса, впрочем, не вызывающий. Джосика, естественно, не побрезговала и даже выпила этот коктейль залпом, неосознанно показывая ему полное доверие даже в выборе напитков и их запахов, но, выпив, все же поинтересовалась, что это за гадость.

– Мое изобретение, – гордо ответил Дом. А потом добавил совсем уже несусветное: – Для себя берёг.

С этой точки зрения интересен был также состоявшийся с Джосикой разговор, совершенно неожиданно и без повода инициированный Домом, что уже само по себе было непривычно и могло вызвать недоумение. В тот час они, как это у них часто бывало, оценивали (и довольно, стоит сказать, скептически) шансы Дона одержать верх над моторолой, пусть даже и при поддержке целой армии донов, когда Дом вдруг сказал, не особенно интонируя:

– Все-таки это неправильно, что все, даже моторола, все меня зовут по месту моей работы. Дом – разве это имя? Это даже не кличка.

– Ну, почему? – несколько оторопев, возразила Джосика. – Имя как имя. Звучит почти как Дон.

– Это уменьшительное. Ты прекрасно знаешь, что на самом деле он Доницетти Уолхов. Два имени. А меня даже Домом Фальцетти не называют. Просто Дом.

– Имена, – наставительно сказала тогда Джосика, – двойные, тройные и даже четверные дают людям, потому что их невозможно много, а таких, как ты, очень мало, так мало, что имена вам даже и не нужны. Вон моторолу тоже просто моторолой зовут. Это как если бы человека назвали человеком, а птицу – птицей. Но его зовут именно так, а не иначе, ему не нужно имя, он единственный моторола на всем Стопариже, других нет и быть не может.

– Разница между нами, – соглашаясь как бы, ответил Дом, – что его имя (имя – в кавычках!) пишется с маленькой буквы, а мое – с заглавной. Он выше, я ниже, но я – с заглавной.

Джосику раздражал этот разговор. Она чувствовала, что опять говорит словами Дона, а не своими, – никак его не вытравить из себя. Но Дом здесь ни при чем, он неправильно повел себя, когда завел этот разговор, да и разговор шел куда-то не туда, неправильный получался, «а значит, – почему-то подумала Джосика, – Дом несчастен, а потому его надо пожалеть и утешить, Дон не умеет жалеть и утешать, поэтому, чтобы и дальше вытравлять из себя Дона, надо говорить пусть даже и его словами, но так, как он этого не умеет». Поэтому спрятала Джосика раздражение и тем же матерински-наставительным тоном продолжила:

– Моторола на планете может быть только один, ему вообще никакое имя не нужно, словно как бы даже и Богу, я читала. Ты тоже уникален, и таких, как ты, на планете больше нет… – Тут Джосика запнулась, осознав, что она, человек, поучает надынтеллекторное существо, но продолжила тем не менее: – Но хотя бы в принципе здесь могут появиться существа…

– Структуры, – поправил Дом.

– …могут появиться существа, – заупрямилась Джосика, – твоего ранга. Поэтому тебя пишут с заглавной буквы, а моторолу – с маленькой.

– Что-то я не видел, чтобы меня хоть с какой-то буквы писали, – сказал Дом.

– Это не важно.

И тогда Дом сказал с ясно слышимой горечью (что тоже было несколько странно):

– Ты права. Быть уникальным унизительно. И чем ты уникальней, тем это унизительней для тебя. Бедный моторола!

«Бедный Бог!» – подумала Джосика мыслью Дона.

И еще она подумала тогда, что в последнее время пристрастие к странным (точнее, немного странным) поступкам и высказываниям у Дома усилилось, да и тон его несколько изменился – в нем, ей показалось, стали часто проскальзывать этакие любовно-иронические нотки, раньше совершенно Дому несвойственные.

Вот с Кублахом Дом вел себя совершенно иначе. С ним он не позволял себе странностей, всегда был почтителен, предупредителен, но за всем этим незатейливо крылось «почти» – почти почтителен, почти предупредителен, словно бы Дом на дух не переносил Кублаха. Вот уж чего-чего, а любовного тона, иронического там или нет, Кублаху от Дома дожидаться не приходилось. И Дом безразлично реагировал