Персональный детектив - Владимир Валерьевич Покровский

Дону ни за что не подняться.

Все эти дни, с того самого часа, как полупьяная Джосика спасла его от верной смерти и забрала к себе в дом, он жил с той же горечью, что и сейчас, во время просмотра фарса, вот только теперь эта горечь уже полностью была лишена всякой надежды.

Вдобавок Кублах чувствовал себя полным посмешищем с того самого времени, как попал в Дом. Это было так унизительно, так противоестественно, что он, Кублах, Иоахим Доннасантаоктаджулия Кублах, персональный детектив самого Дона, человек черт знает чему обученный и способный черт знает на что, вынужден трусливо прятаться и проводить время в бездействии, когда вокруг такое творится, когда Дон, его дичь, его цель, находится рядом и все же недосягаем, только потому, что снаружи Кублаха поджидает верная смерть то ли от таинственных слуг моторолы, то ли от камрадов Фальцетти – словом, от всех этих убийц, жаждущих его крови.

Раздражала также и Джосика. Теперь, в его присутствии, она старалась не напиваться, но и полностью трезвой не появлялась. Дом был большой, и комнат самых разных в нем насчитывалось немерено, их даже для такого большого дома было с избытком, но Кублах с Джосикой почему-то все время сталкивались – вот скажите мне, почему? После нескольких бесед (тоже странная вещь – они проходили всегда за одним и тем же ярко-красным невероятно узким столом, в одной и той же поразительно огромной гостиной с медленно перемежающимися картинами на стенах, больше напоминающими разнузданные рекламы времен Отторжения, чем произведения истинного искусства), в ходе которых Джосика полностью посвятила его во все, что знала о последних событиях Стопарижа, и после этого ни у нее, ни у Кублаха нужды во встречах больше не было, им оставалось только одно – ждать поодиночке, когда все наконец закончится, а вот поди ж ты, встречались каждый день, чуть ли не каждый час.

«Тянет меня к нему, что ли? – думала Джосика. – Да нет, не может этого быть. Он мне противен, с детства терпеть не могла этого самодовольного дурака, который к тому же и предателем стал. Я его даже и не ненавижу. Просто он мне противен».

Примерно то же самое думал и Кублах при встречах с Джосикой.

«Она что, следит за мной, что ли? – возмущался он, при этом улыбаясь Джосике с дозированной вежливостью. – Боится, что ли, что сопру ее выпивку или увижу что-нибудь неположенное? Влюблена? Вряд ли. Она с детства смотрела на меня как на мерзкое насекомое, да и сейчас вон с каким отвращением смотрит. Ненавидит? Больше похоже, но тоже вряд ли».

Но хоть и изредка, он все же и улыбался, и здоровался даже как бы приветливо, и она тоже приветствовала его с плохо скрытым отвращением на лице. Они выжидательно останавливались друг перед другом, если даже куда-нибудь и спешили (а они никогда никуда не спешили), обменивались светскими бессмысленностями вроде сведений о происходящем «в городе», которыми из них каждый в равной мере владел, потому что Дом все время держал обоих в курсе событий, и часто после того (да почти всегда!) кто-нибудь из них произносил нехотя:

– Чаю?

И тогда другой обязательно отвечал, тоже как будто против желания:

– Можно.

Словно они без этого чая уже и жить не могли…

«В конце концов, она меня спасла, неприлично как-то было бы ее избегать», – думал Кублах, а Джосика говорила себе: «В конце концов, я его сама спасла, сама сюда привела, что ж теперь, гнобить его, что ли, даже если он того и заслуживает?»

И почему-то обязательно они затем отправлялись в одну и ту же гостиную с ярко-красным столом, где два окна с нездешними пейзажами мало чем отличались от развешанных по стенам картин с перемежающимися сюжетами.

Стол к их приходу всегда был накрыт предупредительным Домом, даже если они встречались совсем рядом, – как правило, стояли там какие-нибудь сласти в вазочках, съедобные цветы да два-три пузатеньких графина с чаями. Обычно присутствовал галлинский шипучий или уальский мускусный чай, обязателен был ни на что не похожий местный напиток, почему-то называемый чаем, иногда выставлялось что-нибудь совсем неизвестное – даже Кублаху, поднаторевшему в питейных традициях Ареала.

Усевшись напротив друг друга, они некоторое время молча занимались разлитием, распитием, хрустели цветами и лишь потом, превозмогая себя, начинали медленную беседу. Начало ее всегда было немного вынужденным: молчание напрягало, да и нелепо казалось обоим сидеть лицом к лицу и пить чай в полном молчании. Как правило, они продолжали обсасывать тему, затронутую при встрече: события в доме, террор, камрады, Фальцетти, неудавшийся путч Дона и его армии, побег, подготовка к штурму… и как только речь заходила о Доне, между ними возникало напряжение. Оно выражалось в более коротких фразах, более длинных паузах между ними, однажды Джосика в такой миг вскочила с места и, ни слова не говоря, под угрюмым взглядом Кублаха утопала из гостиной.

«Напиваться пошла», – подумал тогда Кублах и криво ухмыльнулся ярко-красной полоске стола с желтыми кляксами чайных рюмок. Но нет, когда они снова нечаянно встретились часа через два после того и снова затеяли чайную церемонию, Джосика была все в том же полупьяном состоянии, даже, может быть, показалось Кублаху, еще трезвей, чем обычно.

Но такое случилось только один раз. Обычно она не уходила, а, наоборот, нападала.

– Вот интересно, – сказала она однажды. – Когда ты в прошлый раз увозил Дона в тюрьму, а он лежал обездвиженный в углу в этом ужасном кресле, где… неважно… когда он лежал так и смотрел на тебя, не то чтобы сказать что-нибудь, не то чтобы голову повернуть – он даже зрачки повернуть не мог, смотрел и молчал, а ты-то как раз очень в то время разговорчивый оказался, вот ну интересно мне, Йохо, приятно ли было тебе, что твой бывший друг находится-полностью-в-твоей-власти? И что это была за приятность? Злорадство, удовлетворение от дела, которое ты мечтал когда-нибудь сотворить, или что-нибудь еще, совсем уже непристойное, но такое же радостное и приятное, как и прочие?

Глазами при этом хлопала, и голос позвякивал.

Мрачно и упрямо отвечал Кублах:

– Мне это было совсем не приятно. Это обязанность, возложенная на меня обществом.

– Ах, обществом! – подхватила Джосика, словно уличив его в чем-то дурном. – Ну, это конечно! Обязанность. Общество, – задумчиво повторила она эти слова, как бы на вкус их пробуя – сладко? горько? – Это конечно, совершенно конечно, тут уж как ни крути. Общество, оно, конечно, совершенно конечно, обязать может, на то оно и общество, на что ж