Повести моей жизни. Том 2 - Николай Морозов

Н. Морозов".

Это заявление, которое я восстанавливаю почти буквально по памяти, было передано мною г-ну начальнику управления через его старшего помощника, который и сообщил мне на другой день, что оно передано им по назначению. Однако я опасаюсь, что это заявление не было послано в департамент, так как новый товарищ, узнав, что его поступок сильно отразился на нашей жизни, решил (или это дало ему повод) прекратить свой голод, и через несколько дней благодаря умелому обращению и уговорам присланного к нам из Петербурга врача все было приведено в обычный вид. 

Однако, несмотря на это, вся последняя зима была проведена нами в страшном нервном возбуждении: каждый по-прежнему чувствовал, что весь установившийся годами строй нашей жизни может рухнуть каждую минуту, а прежнего, который был в 80-х годах прошлого столетия, уже почти никто не будет в состоянии выдержать, так как здоровье у большинства сильно расшаталось, и притом все стали уже стариками. 

И, действительно, то, чего мы боялись, почти произошло. 

В продолжение всей зимы у нас было все мирно. Никто, насколько мне известно, не получал никаких предостережений от начальства. Как вдруг 2 марта в 5 часов вечера всех нас обошел г. старший помощник начальника управления — и притом в такой обстановке, какой не было уже в продолжение более чем 15 лет: под защитой унтер-офицера (а у некоторых, говорят, даже двух унтер-офицеров по обе стороны) — и объявил: 

— Г. начальник управления нашел, что инструкция здесь постоянно нарушается заключенными, а потому решил немедленно принять строгие меры к тому, чтобы она отныне исполнялась. 

На мой вопрос, в чем же нарушение и какие будут перемены, я узнал следующее: 

1) Что в камеру к другому товарищу (где он живет) никого более пускать не будут. (И, таким образом, всякий заболевший и не способный выйти в мастерскую или на прогулку оказывается лишенным тех льгот, которые он имел здоровым.)

2) Водить на прогулку будут не так, как прежде, т. е. отомкнув дверь сразу нескольким человекам, так, чтобы каждый из них успел, не торопясь, одеться, отворил сам свою дверь и затем прошел в свой дворик мимо цепи из нескольких унтер-офицеров, передающих его взглядом следующему, а за каждым будут приходить отдельно (так что время выхода последнего должно сильно затягиваться). 

3) В мастерских двери будут всегда заперты. Таким образом, выход в коридор к пилильной машине и точилу, которые по громоздкости и ценности не могут быть устроены в наших мастерских-камерах, а также в камеру, служащую кухней, где время от времени приходится подогревать клей, оказывается сильно затрудненным, и раз начатая работа по необходимости должна постоянно прерываться. А это при желании скорее окончить начатое дело неизбежно должно вызывать раздражительное состояние и еще более портить давно расстроившиеся нервы. (Как оказалось потом, это распоряжение было вызвано тем, что Попов попытался переслать тайно письмо к своим родным через жандарма, убиравшего наши комнаты, а тот представил его по начальству[98]. Попов это от нас скрыл, и мы все находились, понятно, в полном недоумении и потому в чрезвычайном возбуждении и волнении.) 

Когда товарищи по заключению узнали, что нас будут лишать тех льгот, которыми все (за исключением женщин) пользовались без вреда для тюремного спокойствия более 10 лет, это их страшно поразило и вызвало целый ряд предположений: одни думали, что, вероятно, произошло покушение на жизнь государя и теперь нам всем будет плохо, другие предполагали, что, верно, начальник управления поссорился со своим старшим помощником и один из них хочет столкнуть другого, вызвав у нас какой-нибудь скандал. Были и другие предположения самого невероятного характера, так что почти все пришли в чрезвычайно нервозное состояние. 

К довершению всего в 9 часов вечера при обычной проверке нас старшим помощником, заглядывающим в это время к каждому из нас в дверной глазок, вдруг раздались по коридору какие-то дикие, полузадушенные не то крики, не то стоны, затем все сразу оборвалось отчаянным визгом и наступила мертвая тишина. 

Несколько товарищей стали тихонько стучать пальцем в двери и спрашивать, что случилось. 

Никакого ответа. 

Два-три стали стучать громче и уже кричать полуистерически: 

— Да скажите же наконец, что случилось? 

Гробовое молчание. 

Кто-то стал бить кулаком в дверь своей камеры и кричать: 

— Доктора! 

Кто-то закричал: 

— Караул! 

К ним присоединились еще несколько, и вышло нечто невообразимое, напоминающее сумасшедший дом, каким и есть на самом деле наша тюрьма уже в продолжение многих лет, с тех пор как у всех расшатались от долгого заключения и нервы и физическое здоровье. Все это повторялось раза три и снова сменялось гробовой тишиной в продолжение получаса или немного более. Затем в коридоре раздался голос: 

— Ничего особенного не случилось, с одним из товарищей сделался припадок. Сейчас придет доктор. 

Тогда шум и крики сейчас же прекратились. 

Только в следующие два дня я успел узнать, в чем дело, и понял, почему не отвечали на вопросы. Оказалось, что один из нас, № 28 (Сергей Иванов; мы не имели права называть себя по фамилиям), человек с особенно сильно расстроенными нервами и находившийся до суда на излечении у известного психиатра Чечотта, был в этот вечер уже наполовину в нервном припадке (как раз из-за перемен в инструкции). А унтер-офицеры, видя общее нервное возбуждение, усиленно заглядывали к нам в дверные глазки, что производит слабый стук, от которого вздрагиваю иногда и я. Это так его раздражало, что он завесил свой дверной глазок листом бумажки и на требование снять не только не исполнил этого, но обещал снова надеть, если его снимут. 

Вместо того чтобы применить к нему ряд более мягких мер, которые указаны в § 7 нашей инструкции за неповиновение, к нему сразу применили меру, которая показана только за буйство, т. е. надели насильно смирительную рубашку, отчего произошел с ним эпилептический припадок. 

Между тем никакого буйства здесь не было, потому что сопротивление нервного человека при надевании на него рубашки есть уже не причина наказания, а его последствие. А до надевания все было так тихо, что мы ничего не подозревали, хотя, живя более 15 лет в тех же самых стенах и камерах, выходящих в общий коридор, мы не только успели узнать каждый уголок своего жилища и окружающих его дворов, но до того привыкли ко всему, что в нем совершается, что сразу понимали значение каждого шума. Если кто-нибудь чихнет или кашлянет, каждый из нас сразу скажет, кто это и где он находится. И если звук или кашель не знаком, то можно быть уверенным, что три четверти из нас уже с удивлением прислушиваются к нему. Поэтому нет ничего удивительного, что большинство из нас сейчас же заметило, что доктор был позван и пришел лишь за несколько минут до того, как часы на колокольне пробили десять, т. е. более чем через полчаса после припадка с № 28 (Сергеем Ивановым), когда местное начальство убедилось, что не может привести его в сознание собственными средствами от случившегося с ним эпилептического припадка. 

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});