Повести моей жизни. Том 2 - Николай Морозов

Я быстро и неслышно ходил в эту ночь почти до утра из угла в угол своей камеры (башмаки свои я давно подклеил войлоком, чтобы мои шаги не беспокоили Веру) и обдумывал, что я мог бы сделать. Мне было ясно, что единственное средство ее спасти — не допустить дело до военного суда, хотя бы против ее воли и даже помимо ее ведома. 

«Если Вера без нашего согласия хотела отдать свою жизнь для спасения нас, — думал я, — то и каждый из нас имеет право не допустить ее до этого, не спрашивая ее согласия, хотя бы способ спасения был и не в ее вкусе. Если существует случай, когда можно сказать, что цель оправдывает средства, то такой теперь предстал передо мной, и я не должен ни минуты колебаться». 

У меня было большое преимущество перед большинством товарищей: благодаря моему самообладанию у меня никогда не было столкновений с тюремщиками. «Используя же, — думал я, — эту свою особенность, представлю поступок Веры как результат происшедших перед этим тяжелых сцен. Надо дать яркую картину предшествовавших событий, но, дойдя до их результата — срыва погон, — сразу остановиться, потому что это им и без того известно и напоминать не надо. И пусть будущий историк, найдя после моей смерти в архиве департамента полиции этот документ, подумает, не сопоставив даты с предшествовавшими событиями, что и у меня вырвался раз в неволе непроизвольный крик измученной души, — мне это все равно! Не для него я жил и делал свое дело. Была бы лишь спокойна моя собственная совесть, а этого не будет более никогда, если я не приму немедленно всех возможных для меня мер к спасению Веры». 

Если мое послание в департамент не подействует и ее все-таки будут судить, то я попрошу, чтоб меня вызвали на суд свидетелем, а если откажут, разобью стекла в окнах своей камеры и буду кричать через них о том же. 

На суде я все представлю в гораздо более мрачных красках, чем в моем предварительном изложении; ведь для того, чтобы меня решились вызвать на суд, надо быть вдвойне осторожным в своем послании. 

Надо выставить себя более доброжелательным, чем есть на самом деле, и я начну прежде всего со своих постоянных научных занятий, о которых знало все начальство. 

Я взял в руки карандаш и начал писать черновик следующего послания, нарочно по общепринятой форме тогдашних официальных бумаг (привожу его здесь дословно, снабдив лишь пояснительными вставками в скобках, чтоб читатель, не знающий деталей тогдашней нашей жизни, ясно видел, в чем было дело). 

«6 марта 1902 г. 

Его Превосходительству г-ну директору департамента полиции[97]. 

Уже более 21 года я нахожусь в заключении, занимаясь по целым дням физико-математическими науками, насколько позволяют условия моей жизни и здоровье. Никогда у меня не было никаких столкновений ни с начальством, ни с товарищами по заключению, хотя здоровье и нервы мои расшатались за это время никак не меньше, чем у других. При всех недоразумениях я старался успокаивать взволнованных товарищей в полном сознании, что чем более они будут давать волю своим нервам, тем скорее они их сведут в могилы. Не раз бывали случаи, когда сами представители местной администрации, особенно бывший начальник управления г. Гангардт, приходили ко мне с просьбой успокоить того или другого из товарищей, находящегося в нервозном состоянии, и я всегда охотно, а часто и с успехом исполнял это поручение (т. е. ходил на прогулки с Щедриным, Конашевичем и другими помешанными, успокаивал Поливанова и т. д.), не скрывая, конечно, от товарищей по заключению, что меня об этом просило начальство. 

С прошлой весны, когда между нами появился в полном одиночном заключении новый товарищ, все круто изменилось (дело идет о Карповиче, привезенном к нам, кажется, весной 1901 года, которого я ввел в это заявление тоже исключительно как подготовку к изложению главного предмета своего заявления). Несоответствие режима, на котором его держат, с нашим режимом, неизбежное во всяком изолированном мирке желание узнать, кто новый его житель и что случилось за стенами, отделяющими нас от окружающего мира, и затруднения, которые ставило все время местное начальство при попытках того или другого из товарищей по заключению вступить с ним в сношения, сильно возбудили у всех уже давно расшатанные нервы. 

Сам новый товарищ оказался тоже чрезвычайно нервозным человеком, в состоянии постоянного возбуждения, особенно при первых безуспешных попытках узнать от нас о частностях нашей жизни. Мы каждую минуту ждали, что он, не успев сориентироваться в окружающей обстановке, сделает какой-нибудь поступок вроде самоубийства или криков и битья окон, который перевернет вверх дном всю нашу обычную, сложившуюся десятками лет обстановку. И действительно, не прошло и полугода, как случилась катастрофа: 20 августа (или около этого времени) он объявил всем, что решил уморить себя голодом, так как, по его впечатлениям, его держат в изолированном состоянии местные власти по собственному усердию, а не предписанию из Петербурга. 

Уговорить его не делать этого не было никакой возможности ввиду самого изолирования. Поэтому, когда он начал действительно голодать, мы все были этим страшно взволнованы и удручены, тем более что и сношения с ним по общетюремному способу телеграфирования пальцем в стену скоро прекратились по причине его слабости, и никто более не знал, что с ним происходит. Из желания хоть чем-нибудь помочь делу я на третий же день написал следующую просьбу в департамент полиции (как я уже говорил, это была не моя инициатива, а соседей Карповича, гулявших рядом со мной. Воспроизвожу ее по воспоминаниям). 

"Его Превосходительству г-ну директору департамента полиции. 

Позвольте обратиться к вашему превосходительству с просьбой облегчить чем-нибудь то тяжелое положение, в котором мы находимся в настоящее время. Между нами появился новый товарищ по заключению, камера которого находится между нашими камерами, прогулка между нашими прогулками, но который живет в других, более тяжелых условиях. Все, что мне удалось узнать от его ближайших соседей, заставляет меня прийти к заключению, что он принадлежит к числу тех внутренне неуравновешенных людей, которые сходят с ума или сгорают внутренним огнем в первые же несколько лет заключения при самых лучших условиях. Кроме того, как мне говорили, его очень волнует то обстоятельство, что его старуха-мать умрет с горя, не получая от него никаких известий. Вот почему его присутствие между нами страшно нас всех волнует и угнетает, и теперь, когда мы оказались безмолвными свидетелями его самоистязаний, у нас пропала всякая охота что-нибудь делать, и каждый, почти одновременно и без всякого соглашения с другими, замкнулся у себя в камере, причем я и большинство остальных товарищей специально просили местное начальство не считать это за демонстрацию с нашей стороны, а только за результат унылого настроения. Я очень прошу ваше превосходительство смягчить как-нибудь это тяжелое положение или, если это зависит не от вас, ходатайствовать об этом перед его высокопревосходительством министром внутренних дел. 

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});