Пролог - Николай Яковлевич Олейник

Кто вы такой? — переспросил уже по-русски Степняк.

Вошедший слегка кивнул, продолжая шарить в кармане. Он стоял опершись о дверной косяк, ноги его дрожали, лохмотья, бывшие когда-то костюмом, едва держались на нем.

— Вы меня понимаете, слышите? — добивался ответа хозяин.

Неизвестный наконец извлек из глубины кармана скомканную бумажку, подал. Сергей Михайлович схватил записку, прочитал.

— Наш адрес? — проговорил удивленно. — Откуда он у вас? Кто вам его дал?

Гость радостно закивал головой, в его глазах заблестела надежда.

— Ваш адрес, — сказал незнакомец глухо. — Я так долго искал... Пароход прибыл перед вечером... Никак не мог отыскать ваш дом...

Сергей Михайлович еще раз посмотрел на листок бумаги, еще раз перечитал написанное.

— Вы Михаил Вильфрид Войнич? — спросил Кравчинский. — Кто же написал эту записку? — Пашета Караулова...

Лилли вскочила.

— Вы видели Пашету?.. Когда это было?

Войнич, рассматривая комнату, казалось, равнодушно кивал в ответ. На бледном, высохшем лице его четко проступало умиротворение — так бывает с человеком, который после долгих скитаний наконец обретет надежный приют.

— Полгода назад я попрощался с Пашетой, — ответил он, — она дала мне ваш адрес... просила низко кланяться...

— Как она? — подошла Фанни Марковна. — Жива-здорова? Больше ничего не передавала?

— Жива-здорова. Благодарит за инструменты.

— Боже мой! — вдруг воскликнула Фанни Марковна. — Лилли, скорее грейте воду, человек едва держится на ногах...

Михаил Войнич

...То, что он потом рассказал, потрясло даже бывалого из бывалых Сергея Михайловича. Сын бедного титулярного советника в Ковно, Михаил Войнич, еще не окончив гимназии, целиком отдался революционной борьбе. Его обязанностью была (как это похоже на них, петербуржцев!) пропагандистская работа, добывание денег, паспортов, печатного шрифта... Поиски всего этого водили совсем еще юного Войнича по Прибалтике, Петербургу, Москве. Там, при Московском университете, и сдал он экзамены на помощника аптекаря.

«Это было потом, после нас, — слушал и думал Сергей Михайлович. — Лет десять спустя... Но как похоже! Как напоминает собственную юность... Москву, Петербург... Первые кружки...»

Партия, по заданию которой работал Войнич и к которой принадлежал, называлась «Пролетариат». Возглавлял ее Людвиг Варыньский.

— Шесть лет назад, — рассказывал гость, — партия потерпела провал, руководство было арестовано, брошено в казематы Александровской цитадели в Варшаве. Мы, оставшиеся на свободе, поклялись вырвать товарищей.

Он говорил с болью, голос его то совсем утихал, то звучал сильнее, — чувствовалось, что он крайне ослабел.

— ...Мне поручили разведать все ходы и выходы цитадели, — продолжал Войнич. — Любой ценой надо было туда проникнуть. Варшавская полиция не знала меня в лицо, поэтому и решили, что за это возьмусь я. Мне дали денег, нашли богатую одежду. Я должен был стать своим человеком среди офицеров. И я стал таковым. Ежедневные встречи, попойки, картежничество, во время которого я старался проиграть нужному мне лицу, сделали меня своим. Так познакомился с начальником охраны цитадели, вошел в доверие, стал своим человеком.

Войнич передохнул, поправил на себе невероятно большой пиджак Сергея, висевший на нем, как на вешалке, посмотрел на Лилли, которая слушала, не сводя с него глаз.

— Все было готово. Я свободно проходил на территорию цитадели... Меня никто не проверял, не спрашивал: все знали, что я гость, друг начальника охраны. Все было готово к побегу. Мы связались с товарищами, предупредили, чтобы они готовились. Они должны были спуститься по канату, потом переплыть ров на лодке. Все, казалось, шло хорошо. Но нас выдали. Всех схватили... и расстреляли во дворе цитадели... перед нашими окнами...

Глаза у него покраснели, наполнились слезами, горло сдавили спазмы. Войнич отпил уже остывший чай, поправил очки.

— Полтора года меня продержали в одиночке, а потом Сибирь... село Тунка под Иркутском... Я не расставался с мыслью о побеге. После долгих настояний мне удалось получить разрешение на поездку в Иркутск — для лечения... Там и встретился с Пашетой. Она много рассказывала про вас, дала адрес... А когда нас перевозили в Балаганск, я бежал... Более трех месяцев пробирался к границе. Через Прибалтику попал в Германию, в Гамбург. Ни еды, ни денег... В Гамбурге едва удалось упросить капитана небольшого судна, которое отплывало в Англию... Продал все, что можно было продать, даже очки, чтобы уплатить ему... В Северном море нас настигла буря. Корабль мотало у берегов Скандинавии, несколько суток ждали погоды, и только сегодня... вот... — Войнич виноватым взглядом обвел присутствующих. — Прошу добрых господ извинить меня. Так долго пришлось искать ваш дом. Я пошел по Торговой, кому ни покажу бумажку с адресом, разводят руками. Некоторые прохожие шарахались от меня, — видимо, шокировала моя одежда... В конце концов какой-то студент — он понимал по-польски — проводил меня к вам. Простите, прошу вас...

Сергей Михайлович обхватил рукой плечи товарища.

XXV

Трансатлантическое судно «Сити оф Берлин» отходило в полдень. Провожали Степняков Волховский, Лилли и Войнич. Фанни Марковна давала Лилли последние наставления, у Сергея Михайловича не выходили из головы слова, сказанные накануне отъезда Энгельсом:

«Поезжайте, Сергей, поезжайте, завоевывайте Новый Свет. Дело стоящее того, чтобы о нем поговорить с американцами».

Дело... Газета, издание литературы, начатое в Лондоне, в конце концов, долги, неотступно идущие по его следам, требуют денег, капитала. А каким другим путем приобретешь их?.. Вот и приходится оставлять начатые писания, расходовать последние фунты — ехать, чтобы... Впрочем, Фанни права, можно и отойти от этих ежедневных забот, которые постоянно туманят голову. Хотя бы здесь, на этих раздольях, на этих студеных, влажных, освежающих ветрах.

Сергей Михайлович часто поднимался на палубу и, когда не штормило, подолгу стоял один, с наслаждением слушая грозный рокот стихии, всматривался в темное водяное безбрежье. Судно, казавшееся в порту гигантским, не подвластным никаким силам, трепетно вздрагивало, время от времени то взлетало щепкой на многометровый гребень волны, то вдруг падало, проваливалось, холодя сердце, в бездну, в самое преисподнюю. Где-то была земля, были люди, деревья — здесь же господствовало царство воды, ветра, пространства. Днем, когда светило солнце, глаза до боли, до рези в зрачках искали, за что бы зацепиться, и, не находя ничего, продолжали искать. В минуты затишья на палубу поднималась