Пролог - Николай Яковлевич Олейник

же погоде, — вмешался в разговор Шоу. Я невероятно смущался, терялся, когда мне приходилось выступать перед аудиторией! Тогда и надумал: преодолею неловкость, смущение! Вышел однажды в парк, перевернул какую-то бочку, взобрался на нее — и давай ораторствовать. Дождь, ветер хлещет, а я говорю и говорю. Остановилось несколько случайных прохожих, два полицейских. Стоят, слушают чудака. Прохожим скоро надоело, удалились, а полицейские стояли — служба.

— Значит, вы уже закаленный, — сказал, смеясь, Каннингем-Грехем.

— Конечно, никакая погода мне не помешает.

Среди демонстрантов вдруг вспыхнула овация. Послышались возгласы:

— Энгельс! Энгельс!

— Наш Генерал!

Он подошел к платформе-трибуне в сопровождении Эвелинга, всем подал руку. Видно было, что он действительно чувствовал себя плохо, однако старался держаться бодро, даже шутил.

Овация долго не прекращалась. Вспыхнув возле трибуны, аплодисменты волной катились по поляне, утихали где-то в отдалении, в зеленом кружеве едва распустившейся листвы.

Взошли на трибуну. Эвелинг поднял руку и, когда немного поутихло, сказал:

— Товарищи! Друзья! Все, кому дороги свобода и равенство! Сегодня мы впервые в истории революционной борьбы трудящихся отмечаем Первое мая, день солидарности пролетариев всего мира. Поздравляю вас!..

Он не успел закончить — овация снова прокатилась по парку, заиграли оркестры.

— Да здравствует международная солидарность трудящихся!

— Ура Энгельсу!

Возгласы неслись со всех сторон. Эвелинг взял Энгельса под руку, подвел его к краю платформы. Энгельс слегка помахал рукой демонстрантам, и те затихли, вероятно ожидая его слова.

— Товарищи! — снова заговорил Эвелинг. — Наш дорогой Генерал болен, говорить ему тяжело. За него будут выступать известные соратники Маркса и Энгельса, выдающиеся деятели пролетарского движения...

Шум пронесся среди собравшихся.

— Да здравствует Энгельс!

Эвелинг предоставил слово Полю Лафаргу. Посланец французских социалистов говорил о поддержке забастовщиков Чикаго, которые четыре года тому назад первыми подняли лозунг борьбы за восьмичасовой рабочий день.

— Общими усилиями вырвем у капиталистов человеческие права!

Его слова прерывали овации, возгласы одобрения. Лафарг безраздельно владел этой огромнейшей, неисчислимой аудиторией. Степняк слушал его, казалось, завидовал ораторскому искусству товарища и с волнением ожидал той минуты, когда нужно будет выступать самому.

И это время настало. Как только произнесли его имя, едва подошел он к краю платформы, как аплодисменты бурей прошумели над морем голов.

— Дорогие английские друзья, товарищи! — начал Степняк. — Мне приятно присутствовать на этом многолюдном митинге, разделять вашу радость, ваш восторг. — Сухой спазм вдруг перехватил ему горло, не давал говорить, бешено колотилось сердце. Сергей Михайлович на какое-то мгновение умолк, затем усилием воли поборол волнение и, до боли в суставах сжимая пальцы в кулаки, продолжал: — Я смотрю на ваши лица, слушаю ваши слова и думаю о своих соотечественниках. С какой радостью встретили бы они весть об этой демонстрации! Десятки лучших сынов и дочерей моего народа замучены только за то, что подали свой голос за правду и справедливость. — Он никогда не говорил с таким воодушевлением. Исчезла тревога, холодившая душу, вместо нее явились твердость, уверенность, какой-то невидимый и все же ощутимый контакт между ним и тысячами, десятками тысяч этих людей. — Английские рабочие, — звенел голос Степняка, — подают пример последовательной борьбы за улучшение условий жизни и труда. Ваша страна в этом всегда была первой. Десятилетия, века боролись и боритесь вы за свободу и счастье. Честь и слава вам за это! Пролетариат моей страны полностью солидарен с вами, поддерживает ваши требования.

И снова аплодисменты, снова возгласы...

...Как здорово он говорит!.. Солидарность, братство!

Сергей Михайлович выждав паузу продолжал:

— Мы, эмигранты, люди, которые волею судьбы вынуждены были покинуть свою родину, более всего ценим ваше гостеприимство. Я и мои коллеги приносим вам за это свою искреннюю благодарность.

— Вот так нигилисты! — послышалось где-то совсем рядом. — Правильно! Ура!

— Да здравствует международная солидарность трудящихся! — бросил в толпу пламенные слова Степняк, бросил их уже в новую волну оваций, которая гудела, перекатывалась, расходилась, как круги по воде.

— Солидарность!

— Пролетарии всех стран, соединяйтесь! — во весь голос провозгласил Лафарг.

— ...соединяйтесь!

— ...соединяйтесь! — эхом отозвалось во всех концах парка.

Оркестры заиграли «Интернационал», и тысячи голосов подхватили песню, ставшую пролетарским гимном.

XXIV

Лондонские газеты, даже архибуржуазного толка, наперебой комментировали майские события. Спустя несколько дней, когда Степняк после длительного перерыва зашел в читальный зал Британского музея, Ричард Гарнет, хранитель библиотеки, встретил его радостным окликом:

— Мистер Степняк! Здравствуйте! Вот посмотрите, — пододвинул папку с газетными вырезками. — Специально для вас... Я не был на демонстрации, но прочитал газеты и вижу — такой фурор... Поздравляю!

Сергей Михайлович поблагодарил Гарнета, взял папку и сел на свое обычное место. Интересно! Что же они пишут?.. Перелистывал аккуратно подшитые вырезки... «Пиплз пресс», орган профсоюза рабочих газовой промышленности. Ну, это вотчина Элеоноры, она в обиду не даст! Репортерский отчет. Все как было: где они стояли, на какой трибуне, с кем... Что говорили — он и Лафарг... Изложение речи подробное, без искажений... А это? Каннингем-Грехем?.. Он тоже пишет о митинге? Степняк жадно вчитывался в строки, написанные другом... Да, да, Степняк более известен своими действиями, нежели речами... Гм... Что же дальше? «Действие — главное, основа основ... Хотя... слово правды, брошенное на весы истории, иногда весит не меньше».

Газеты писали разное и по-разному, однако все сходились на том, что Англия, привычная к народным движениям Англия, еще не знала демонстрации таких грандиозных масштабов. Одни называли цифру в двести тысяч участников, другие — двести пятьдесят, а некоторые и того больше. Ему же виделся Гайд-парк, заполненное людьми пространство, воодушевленные лица рабочих, слышались пламенные речи, гром оркестров, торжественно-грозная мелодия «Интернационала».

Степняк отодвинул папку, стиснул руками виски и, склонившись, долго сидел неподвижно.

— Сэр, вам нехорошо? — услышал он над собою.

Это к нему? К нему обращаются?.. Степняк поднял голову: низенький, высохший старичок, сидевший почти всегда справа от него в библиотеке, — кто он, Сергей Михайлович так и не поинтересовался, — наклонился, встревоженно шептал:

— Вам плохо, сэр?

— Нет, нет, все хорошо, — поторопился успокоить соседа Сергей Михайлович. — Я просто... задумался.

— Слава богу, — пробормотал