М. Садовяну. Рассказы. Митря Кокор. Л. Ребряну. Восстание - Михаил Садовяну

Староста Правилэ оставил сегодня в канцелярии секретаря, а сам сидел дома. Он знал, что происходит в деревне, но решил ни во что не вмешиваться. Ему стало известно, что кое-кто из сельчан намеревается жестоко избить его и даже поджечь дом в отместку за давние обиды и притеснения. Потому-то он и счел благоразумным дать мужикам перебеситься. Зачем рисковать жизнью и состоянием, если народ совсем свихнулся?.. Власти быстренько вправят мужикам мозги, и тогда те горько раскаются. Но до тех пор для него одна возможность: сидеть тихо и никуда не высовывать носа, иначе его растерзают.

Секретарь Кирицэ Думитреску, скучая один в пустой канцелярии, позвал к себе обоих стражников и судачил с ними о событиях. Он презрительно осуждал зверства мужиков и полностью становился на сторону помещиков, так как считал, что тоже принадлежит к господам. На письменном столе он пристроил перед собой зеркальце и, болтая, то и дело в него заглядывал, чтобы полюбоваться своей персоной или поправить воротничок и галстук…

Возвращаясь утром из Руджиноасы, после разговора со старым барином, по дороге от усадьбы до жандармского участка, староста повздорил, правда, по-дружески, с Боянджиу. Каждый пытался свалить на другого полицейские обязанности по поддержанию порядка в селе. Расставаясь, Правилэ заявил, что он умывает руки, потому что все равно ничего сделать не в силах. В ответ унтер выругался, проклиная все и вся, кисло заметил, что жандармов ценят только в беде, и в заключение пригрозил:

— Вы меня не бесите, не то всех перестреляю, как ворон, мать вашу, мужичье немытое!

Боянджиу для виду куражился, но в действительности душа у него ушла в пятки. Он хотел, пока суд да дело, хоть немного передохнуть, потому что прошлой ночью его разбудили, едва он успел задремать, и теперь он буквально валился с ног. Но отдохнуть ему не удалось. Битый час он ругался с Дидиной и поколотил бы ее, не вмешайся капрал. Потом он узнал, что ватага мужиков ушла в Леспезь, конечно, не с добрыми намерениями. Затем стали поступать вести о том, что мужики натворили. Наконец, заявился Лазэр Одудие, приказчик арендатора Козмы Буруянэ, и испуганно доложил, что вокруг усадьбы околачиваются какие-то люди и он боится, как бы они не подожгли дом…

Еще до этого, закончив перебранку с женой, Боянджиу провел что-то вроде военного совета со своими четырьмя жандармами. Было решено, что их слишком мало и потому они должны делать вид, будто не замечают беспорядков, которые уже произошли или произойдут в соседних селах. Да и в самой Амаре они закроют глаза на мелкие нарушения, как, впрочем, уже поступают последние несколько дней, с тех пор как народ взбеленился. Однако они энергично воспрепятствуют грабежам и поджогам. В случае необходимости все жандармы участка выступят в полном вооружении, чтобы произвести более сильное впечатление. Винтовки заряжать заранее они не будут, а для устрашения толпы зарядят их на глазах у мужиков. Если же, упаси бог, дойдет до того, что Боянджиу вынужден будет приказать открыть огонь, первый залп жандармы дадут поверх голов, и только если это не поможет, выстрелят в толпу. До тех пор никто не должен покидать участка, все должны быть в боевой готовности и иметь под рукой все необходимое, включая оружие.

— Эх, Одудие, Одудие, — ответил Боянджиу приказчику, — вы до того храбрый народ, что, как увидите, что двое мужиков промеж себя толкуют, вам уже мерещится революция.

— Я, господин унтер, с людьми сейчас никак не справлюсь! — смиренно признался Лазэр Одудие. — Вы-то уж делайте, что хотите, но только я обязан был вам доложить, чтобы потом, когда господа вернутся, меня не винили, почему я не сберег их добро…

Позднее унтер послал жандарма Богзу, парня расторопного и дошлого, разведать обстановку. Богза принес вести еще похуже. Саму усадьбу пока не тронули, но грабеж идет вовсю. Мужики в открытую растаскивают мешками и корзинами кукурузу, фасоль, пшеницу, все, что попадает под руку. В дележе участвуют без шума и многие крестьяне из Вайдеей. Все амбары были взломаны еще ночью. Один из батраков рассказал ему, что злее всех сами стражники, они, дескать, и подбили мужиков на грабеж. Будто бы и Одудие сговорился с мужиками, — пусть творят, что им заблагорассудится, в амбарах, хлевах и конюшнях, лишь бы оставили в покое усадьбу. А теперь он почуял, что мужики подбираются и к барскому дому, хотят пустить красного петуха или просто разграбить, и потому пришел докладывать. Правда, народу там немного, каждый забирает, что хочет, и уходит. Но вот на площадке перед корчмой толпится человек пятьдесят, если не больше, и они там то ли так лясы точат, то ли заговор какой замышляют.

Боянджиу нахмурился. Выходит, мужичье не унимается. Несмотря на это, он предусмотрительно решил пока не вмешиваться. Раз люди не безобразничают у него под носом, зачем их ожесточать?

Не прошло и получаса, как жандарм, стоявший во дворе, вбежал в комнату унтера и, еле переводя дух, доложил:

— Пожар, господин унтер!.. Усадьба горит!

Боянджиу испуганно выскочил во двор. Да, со стороны усадьбы Козмы Буруянэ валили густые клубы дыма. Теперь уже нельзя было бездействовать. Боянджиу отдадут под суд, если узнают — а узнают непременно, — что жандармы палец о палец не ударили, даже когда мужики подожгли барский дом. Он отдал несколько приказаний и сам поспешно стал собираться, в то время как Ди-дина причитала, в отчаянии ломая руки:

— Поберегись, Сильвестру, поберегись, как бы тебя там не убили!

Боянджиу был спокоен. Он взял себя в руки, так как прикинул, что и теперь не произойдет ничего страшного. Надо только пройтись с патрулем, чтобы напомнить о своем существовании. Он не будет ожесточать крестьян, наоборот, постарается их успокоить, просто не обратит внимания на то, что здесь явный поджог, а поступит так, будто имеет дело с самым обыкновенным пожаром… Зато позднее, когда мужики утихомирятся, он уж поговорит с ними по-другому, рассчитается со смутьянами.

У корчмы на перекрестке, откуда дорога вела к барской усадьбе, вся улица была запружена толпой. Унтер, во главе четырех жандармов, приближался к ней медленным шагом, приветливо, чуть ли не с улыбкой глядя на всех, стремясь сразу же показать, что у него нет враждебных намерений. Крестьяне молча смотрели на них с тем кажущимся равнодушием, с каким обычно смотрят на незнакомых прохожих. Только когда жандармы подошли вплотную, они расступились, но лишь настолько, чтобы дать им возможность с трудом протиснуться сквозь толпу. Боянджиу шутливо спросил:

— Что ж это вы, ребята, не даете нам пройти?

— А зачем проходить-то? Сгорит и без вас! — насмешливо крикнул кто-то.

Унтер-офицер притворился, что не понял насмешки, и, задержавшись в толпе, пояснил:

— Что усадьба горит, я вижу, но только мы должны выполнить свой долг! Может, ты, Серафим, иначе скажешь? — добавил он, обращаясь к Серафиму Могошу, стоявшему прямо перед ним с мрачным, неприступным видом.

Могош пожал плечами, но ничего не ответил. Вместо него отозвался Трифон Гужу:

— Мы-то хорошо знаем, каков ваш долг!.. Небось легко избивать да калечить людей, когда власть в руках!

— Что ж поделаешь, Трифон, коли служба такая! — все тем же примирительным тоном продолжал Боянджиу, понимая, что крестьяне хотят вызвать его на ссору.

— А ты-то сам пробовал когда-нибудь настоящую трепку? — вдруг проскрежетал Серафим Могош. — Так вот я тебе сейчас покажу, что это такое, гнида проклятая!..

Еще не закончив, он молниеносно влепил унтеру две увесистые оплеухи. Боянджиу не успел опомниться, как удары посыпались со всех сторон. Будто во сне он почувствовал, что Трифон Гужу сорвал у него с плеча винтовку. Оберегая от ударов голову, унтер низко опустил ее на грудь, инстинктивно пробиваясь сквозь толпу. Крестьяне колотили его с криками: «Так его!», «Бей сильнее!», «Беги!», «Проваливай!». За собой он слышал испуганные голоса жандармов: «Не бейте! Не бейте!» Низко пригнув голову, Боянджиу продолжал упорно пробиваться вперед и вскоре, хотя его все еще били, почувствовал, что толпа поредела, потому что ударов стало меньше. Позади драка продолжалась с тем же ожесточением, точно крестьяне не заметили, что он вырвался из свалки.

— Беги!.. Проваливай!.. — ревели ему вслед издевательские голоса.

Ноги Боянджиу сами машинально подчинялись этим крикам и стремительно несли его вперед. За ним топотали еще чьи-то шаги. Хотелось посмотреть, кто это, но оглянуться было страшно. Крики продолжались. Немного спустя он увидел справа от себя широко распахнутые ворота. Узнал дом Марина Стана, метнулся в ворота и промчался через двор в сад. Собака тщетно пыталась остановить его яростным лаем. Боянджиу замедлил бег и оглянулся, только очутившись позади дома среди деревьев. За ним мчались все четверо жандармов в том порядке, в каком они вырвались из толпы. Все были, как и их начальник, без винтовок, а двое с непокрытой головой — потеряли фуражки на поле боя. Победившие крестьяне, подбежав к дому, остановились и с дороги свистели, улюлюкали и ругались, угрожая кулаками и размахивая отобранными винтовками. Несколько успокоенный тем, что все подчиненные налицо, Боянджиу снова повернулся спиной к орущим крестьянам и продолжал отступление по огородам в более спокойном темпе, рассчитывая соединиться со своим воинством где-нибудь в безопасном месте. Придя в себя, он подумал: