Королевская канарейка (СИ) - Анна Кокарева

пейзаж сквозь магическую прозрачную стену, сдерживающую холод. Бассейн размером этак с кухню и глубиной по пояс был полон душистой горячей воды с пеной. Ганконер так тихо скользнул в воду, что о его присутствии я догадалась только услышав, как он отплёвывается от пены. Скосилась: он пробрался сквозь пенные сугробы и раскинул руки, положив голову на специальное углубление, предназначенное для мытья головы. Повозился, счастливо вздыхая, и замер.

— Блодьювидд, помой мне голову? Это не насилие и не постельные дела. Я устал, а чужие руки терпеть не хочу.

Он так попросту попросил, что я попросту согласилась. В его усталость и опустошение я верила. Зацепила золотой ковшик и пошла к бассейну, понимая, что для меня жизнь стала увлекательной и интригующей. Я ведь сейчас ну совершенно безвозмездно (то есть даром!!!)) потрогаю уши! Руки затряслись, во рту пересохло. Я, простая крестьянка, сейчас потрогаю ушки Владыки Тьмы! Попыталась сглотнуть и закашлялась.

— Ты там что, слюной от счастья подавилась? — к Ганконеру моментом вернулось ехидство.

Собралась и смогла в ответ тоже ехидно прошелестеть:

— Просто подавилась. Лежите, владыка, сейчас найду, чем вам голову мыть, и подойду.

— Вон там стоит, стеклянный флакон с синей пробкой, — Ганконер ткнул в направлении батареи разномастных бутыльков, стоящих на низкой полке, вырубленной в скале.

Надо же, ожил, и глаза заблестели.

Нашла флакон. Такая же белёсая мылящаяся жижа, из ферментированного зерна состряпанная, какой меня моют. Наверное, запах другой. Стараясь потянуть время и успокоиться, вытащила пробку и понюхала. Хвоя и задумчивый лежалый цитрус. Да, гораздо лучше, чем моя, от моей розовым маслом несёт. Надо сказать, чтобы меня этим мыли.

Подошла ближе. Не надо никуда торопиться, другого раза не будет. А сейчас — это просто так. Присела на край, осторожно поворошила пыльный иссиня-чёрный шёлк, зарылась в него пальцами, гладила и перебирала. Ганконер затих и расслабился, и было видно, что да, это не постельные дела. Что это гораздо хуже, я поняла, когда он тихо заговорил:

— В детстве, когда солнце пригревало, а ветер шевелил волосы, я представлял иногда, что это руки матери, которой я не знал. Потом, спустя восемьсот лет, что это твои пальцы. А всё равно оказалось по-другому. Не торопись, погладь ещё, — закрыл глаза, и по щекам побежали слёзы, оставляя мокрые дорожки.

Пожаловался:

— Так плохо было, так больно… Из такой глубины звал я тебя, из такой дали… Мне нечего дать взамен твоего тепла и сияния — я нищ перед тобой… и обездолен.

И замолчал. Я не смела нарушить молчание. Набрала в ковш воды из бассейна, аккуратно плеснула на волосы, намылила. И всё-таки потрогала и помыла ушки, скользнула пальцами по серёжкам в правом, пересчитывая (четыре колечка, с выпуклыми шероховатыми рунами по краю), ощущая странное удовлетворение от того, что хоть и не досыта — но без греха. Острое чувствительное ухо трепыхалось, как пойманная бабочка в ладони, но Ганконер оставался неподвижным, и лицо его застыло маской, выражающей странную смесь безмятежности и смятения, беды и счастья. Он не открывал глаз, и я осторожно полила тёплой воды на лицо, провела по нему рукой, чувствуя, как шевельнулись ресницы, как дрогнули мускулы рта.

И развезло его ужасно. Я когда отстранилась, он домылся, но было видно, что ведёт его. Он стал очень тихий и со мной кое-как попрощался:

— Завтра увидимся, Блодьювидд.

Руку поцеловал на пороге спальни и ушёл к себе.

66. Тьма

у нас бессмертных очень сложно

с формулировками любви

но нас ужасно забавляет

вот это ваше навсегда

© ironichna-osoba

Спальня моя огромна, как стадион, но всё равно с кровати видно, насколько разная погода за противоположными окнами. Со стороны гор — серая хмарь и мелкая морось. Со стороны волшебного сада — приторная синева южного неба. Глаза бы мои его не видели.

Встала, непослушными со сна ногами дошла до окна, выходящего на горы. Постояла, глядя на дождевую завесу и вспоминая дожди, ветер и воздух Эрин Ласгалена. И ёжика без лапки. Захлюпала носом, уподобившись непогодушке за окном, и в таком виде меня и застал Ганконер, неожиданно навестивший с утра.

Приобнял сзади, начал расспрашивать с сочувствием, а что я могла ему сказать? Хорошо и то, что я не на цепи в подвале сижу, голодная и холодная, и уж тем мой жребий лучше многих и многих.

— Болит что-нибудь? Дождь не нравится?

Вот ей-ей, как со слабоумной разговаривает.

— Болит. Душа. Дождь нравится, не нравится солнце, — и махнула рукой в сторону другого окна, выворачиваясь из рук Ганконера.

Он, неохотно выпустив, вздохнул и пожал плечами:

— Так пусть и там будет дождь. Идём завтракать, я тебя звать пришёл.

Когда мы вышли на террасу, над садом покрапывало и небо было приятно серым. Над накрытым столом откуда-то взялась беседка из вырезанного кружевом искристого белого камня, это за минуту-то! А ведь Ганконер вроде бы ничего не делал. Великий шаман, конечно.

Ни злодейства, ни любовное томление, ни мои капризы не портили Владыке аппетита: он примолк и наворачивал, что дали. Лепёшки, жижу из солёно-кислого козьего сыра с зеленью и сладковатый травник. Вот удивительно, какой соловушка всеядный. Это от неизбалованности, наверное. Но куда ж в него столько лезет?

— Прекрасная, ты о чём с таким завидущим лицом думаешь?

Я помялась, но придумывать что-то сил не было, и я бухнула, как есть:

— Меня с таким аппетитом разнесло бы, как свинью, в одночасье.

И не хотела, а с ядом добавила:

— Твоя же красота не меняется и не меркнет, как это вечное лето.

И широким жестом указала на сад.

Ганконер усмехнулся:

— Мало восхищения в твоих речах, прекрасная… Я же всё понимаю, ты тоскуешь об Эрин Ласгалене. Но тебе придётся терпеть вечное лето и мою красоту. Надеюсь, твоя тоска пройдёт со временем. Забудь. Что было — то прошло. Что же до еды — мне нравится быть живым, нравится есть… и всё остальное.

С неприятным чувством задумалась, с кем это у него «всё остальное» — демоницы, харадримки, кто-то ещё? Когда подняла глаза, Ганконер внимательно смотрел на меня:

— Ты, может быть, что-то хотела спросить, Блодьювидд?

Э, нет. Эти темы развивать мы не будем. Покачала головой.

— Что ж, мне пора. Надеюсь увидеть тебя вечером не такой печальной, как сейчас.

И исчез. Ну да, никчёмная бездельница тут только я, а ему злодействовать надо. Плохо и странно то, что он только ушёл, а я уже скучаю по нему и боюсь за него. Это от безделья и