Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс

предельной покороностъю, даже кротостью, с готовностью соглашаясь, что не может полностью объяснить некоторые… противоречия… Что, конечно, он сожалеет, что не может ответить на все… не на все… сейчас не может. Вероника никогда прежде не наблюдала столь утонченное и тактичное поведение; она смотрела на него с обожанием и даже не могла сердиться на своего брата-грубияна (он был старше ее на пять лет и воображал, что знает больше нее и что немалая часть его знаний касается непосредственно ее), хотя из-за учиненного им допроса на лбу Норста выступили капельки пота.

И только потом до нее вдруг дошло: персидская кровь! Но это же чудесно! Как романтично! Так вот откуда взялась оливковая кожа и темные магнетические глаза. О персах она знала еще меньше, чем о шведах, и находила это сочетание совершенно неотразимым.

— Этот ваш граф — самозванец! — говорил Аарон. — Даже не потрудился придумать сказочку поумнее!

— Да ну тебя! — смеялась Вероника, отмахиваясь от его слов. — Ты совсем не знаешь Рагнара.

(Позже выяснилось, что Аарон расспрашивал сенатора Пейна и еще двух-трех вашингтонских знакомых, нельзя ли аннулировать визу Норста — чтобы с минимальными юридическими сложностями просто депортировать его в Европу. Но, должно быть, у того были связи высоко наверху или, по крайней мере, друзья, обладавшие большим влиянием, чем Аароновы, потому что из этого ничего не вышло; и когда Рагнар Норст уехал в Европу, это произошло исключительно по его желанию.)

Вот так Вероника Бельфлёр влюбилась в загадочного Рагнара Норста, сама не осознавая этого, но становясь все более и более одержимой — мыслями о нем, его аурой, которые преследовали ее в самых немыслимых местах и заставляли вспыхивать румянцем в самые неподходящие моменты. Еще до болезни она была подвержена странным летаргическим грезам, в которых ей мерещился его образ; ей приходилось встряхивать головой, чтобы освободиться от наваждения. Молодую женщину окутывало дурманящей эротической пеленой. Она часто вздыхала, недоговаривала фразы, повисающие в воздухе, чем просто бесила Аарона, который знал, что сестра влюбилась в графа — как бы она это ни отрицала.

— Но этот человек — самозванец! — негодовал Аарон. — Я уверен, что даже этот камень, стоит мне его рассмотреть, окажется подделкой!

— Да ты совсем не знаешь Рагнара, — вздрогнув, отвечала Вероника.

И все же он так часто доставлял ей беспокойство. Настаивал, чтобы они встречались по вечерам, в уединенных местах (то в лодочном сарае; то у Кровавого потока; или в самой глубине окруженного стеной сада, там росла небольшая рощица хвойных деревьев, где днем иногда играли дети), совсем не думая, что Веронику это может скомпрометировать; настаивал на «откровенности» в разговоре, не замечая, как это ее расстраивает. Однажды он сжал ее руки в своих и тихо проговорил дрожащим от волнения голосом: «Однажды, моя дражайшая Вероника, этот маскарад окончится, однажды ты станешь моей, моим самым драгоценным сокровищем; а я стану твоим — тогда ты наконец поймешь, какова на деле… страсть, которая буквально душит меня». И действительно, он дышал так прерывисто, почти всхлипывал, а его глаза сияли невысказанным желанием; он неотрывно смотрел ей в глаза, казалось целую вечность, а потом резко отвернулся, почти в злобе, и отступил к самой ограде, подняв руки к лицу наподобие щита, словно чтобы не видеть ее. Его грудь так бурно поднималась и опускалась — на одно страшное мгновенье Вероника почти поверила, что с ним случился приступ.

Какое-то время Норст так и стоял, прижавшись спиной к ограде, его глаза с тяжелыми веками были закрыты, словно силы разом покинули его. Потом всю дорогу обратно к замку он почти не говорил, шагая с усилием, как старик; на прощание он лишь произнес нежное, печальное «прощайте», больше ни разу не встретившись с ней глазами.

— Рагнар! — воскликнула Вероника, осмелев от отчаяния. — Я чем-то рассердила вас? Почему вы отвернулись от меня?

Он по-прежнему не смотрел ей в лицо; вздохнул и сказал усталым голосом:

— Дорогая моя, возможно, было бы лучше — для вас, ведь я думаю только о вас, — если бы мы больше вообще не виделись.

Той ночью он снова ей приснился, и сон был намного реалистичнее; Рагнар казался ей даже живее, чем наяву. Он схватил ее за руки и сжал так сильно, что она вскрикнула от боли и неожиданности, а потом притянул к себе, прижал к груди и изо всех сил сжал в своих стальных объятиях. Она почти лишилась чувств и упала бы на землю, не держи он ее так крепко… Он страстно поцеловал ее в губы, потом зарылся лицом в ее шею, и, хотя девушка почти в полуобморочном состоянии пыталась остановить его, отталкивая обессилевшими руками, он разорвал на ней корсет и стал целовать ее груди, все так же крепко держа ее и шепча гипнотизирующие, неодолимые слова любви. Он пришел в особый экстаз, увидев, что у нее на шее тот самый кровавик (Вероника и впрямь спала, спрятав цепочку с камнем под ночной рубашкой).

— Прекрати, Рагнар, — шептала она, с горящим от стыда лицом. — Ты должен, должен прекратить…

Днем она могла лишь смутно припомнить свои горячечные сны, но явно пребывала под их воздействием. Незнакомые ощущения словно не отпускали ее, и она была настолько вялой, что ее матери пришлось несколько раз спросить, не заболела ли она; ей было то страшно, то противно, то ею овладевала безумная веселость, то стыд, она то дерзила, то выражала нетерпение (ну когда же, когда они снова увидятся? — он снова передал со слугой записку, что посольство вызывает его в Вашингтон), то радовалась, как ребенок (ведь она была уверена — они обязательно увидятся!). Порой она ела за троих, но по большей части у нее совсем не было аппетита, она просто сидела за столом, никого не замечая, уставясь в пространство и вздыхая, с головой в облаках, с витающими вокруг томными, призрачными образами своего возлюбленного.

— Прекрати, Рагнар, — голос почти срывался на крик. — Прекрати, ты должен, должен остановиться, пока не станет слишком поздно…

А потом приключилось это несчастье с бедным Аароном, и именно Рагнару Норсту выпало на долю утешать потрясенную девушку.

Опрометчиво, несмотря на неоднократные увещевания отца, Аарон отправился поохотиться в лес