Милорадович - Александр Бондаренко

Впрочем, есть и такая версия: «До Милорадовича не доходило ничего, о чем шпионы доносили тайной полиции; напротив, Рылеев был во всем предупреждаем»[2024]. Но в первое утверждение мы не поверим.

«12 или 13 декабря 1825 года была предпринята попытка донести на тайное общество со стороны бывшего члена "Союза благоденствия" Г.А. Перетца»[2025].

«За несколько дней до 14 декабря 1825 года заходил я к Глинке, но не застал его; на другой день нашел я его дома… Перед самым уходом моим он сказал, как бы гадательно: "Что-нибудь да будет, посмотрим".

При сем посещении Глинки цель моя была узнать: не предпринимают ли чего-либо. Ибо, помня о существовании общества, опасался я, чтоб не вздумали воспользоваться тогдашним случаем; последние слова его и собственные опасения побудили меня ехать от него к господину действительному статскому советнику Василию Петровичу Гурьеву, к которому я знал, что покойный граф Михаила Андреевич Милорадович весьма был расположен; а как по характеру покойника я полагал, что для обращения внимания надлежало адресоваться через человека, им любимого, то просил я господина Гурьева доложить ему от моего имени, что на случай восшествия Николая Павловича должно опасаться возмущения. Господин Гурьев сказал мне на то: "Тебя посадят в крепость", на что я отвечал: "С тем и говорю, что готов идти в крепость" и излил перед ним одушевлявшие меня чувства любви к общему благу… Вечером он [Гурьев] точно был у меня, но привез ответ, о котором я имел честь доложить господину члену Комитета, которого повторить здесь благопристойность не позволяет»[2026].

Григорий Абрамович думал, что дождался своего «звездного часа» — а его послали… Мало того, в конце будущего февраля его на полгода засадят в крепость, а затем сошлют в Пермь и далее — в Усть-Сысольск, аж на двенадцать лет. Жизненный путь свой он завершит в Одессе, в скромном чине коллежского асессора[2027].

Другой поступивший донос до сих пор вызывает большие споры.

«Государь рассказал, что… 12 декабря он получил письмо от одного офицера стрелкового Гренадерского полка, который был у меня камер-пажем, некоего Ростовцева[2028], который сообщил ему, что что-то затевается, что он это предполагает на основании толков среди офицеров и умоляет государя распорядиться арестовать его, чтобы защитить его от подозрений его товарищей в намерении раскрыть их планы. Государь показал это письмо Милорадовичу и князю Голицыну; они полагали, что письмо это написано сгоряча и что оно не заслуживает внимания», — записала Мария Федоровна[2029].

Подпоручик Ростовцев служил в гвардейских егерях, никакого «стрелкового Гренадерского полка» в армии не было. В общем, «не мастерица я полки-то различать…». Для русской императрицы — стыдно. В письме говорилось, что зреет заговор, но отнюдь не в столице. «Ростовцев никого, однако же, не указал, не назвал по имени»[2030]. Возможно, он был послан Рылеевым, дабы ускорить события, заставить действовать противоположную сторону и тем подтолкнуть к действиям колеблющихся мятежников.

«По окончании обедни подошел ко мне Оболенский и сказал: "Надо же положить конец этому невыносимому междуцарствию"», — вспоминал Розен, стоявший в один из этих дней во внутреннем карауле в Зимнем дворце[2031].

«Надо было решиться — или оставаться мне в совершенном бездействии, отстраняясь от всякого участия в делах, до коих, в строгом смысле службы, как говорится, мне дела не было, или участвовать в них и почти направлять тех людей, в руках коих, по званию их, власть находилась. В первом случае, соблюдая форму, по совести я бы грешил, попуская делам искажаться, может быть, безвозвратно, и тогда бы я заслужил в полной мере названия эгоиста. Во втором случае — я жертвовал собой с убеждением быть полезным отечеству и тому, которому я присягнул»[2032].

«Решительный курьер воротился; послезавтра поутру я или государь, или без дыхания», — писал Николай Павлович барону Дибичу в 9 вечера 12 декабря[2033].

* * *

«12 декабря вечером был я приглашен на совещание к Рылееву и князю Оболенскому… Постановлено было в день, назначенный для новой присяги, собраться на Сенатской площади, вести туда сколько возможно будет войска под предлогом поддержания прав Константина, вверить начальство над войском князю Трубецкому, если к тому времени не прибудет из Москвы М.Ф. Орлов. Если главная сила будет на нашей стороне, то объявить престол упраздненным и ввести немедленно временное правление из пяти человек, по выбору Государственного совета и Сената»[2034].

Михаил Орлов, не раз встреченный нами в минувшую войну, в 1823 году был отстранен от дивизии в связи с делом майора Раевского[2035], коего назовут «первым декабристом». Брат его, генерал-адъютант Алексей Орлов, командовал лейб-гвардии Конным полком.

«Город казался тих; так, по крайней мере, уверял граф Милорадович, уверяли и те немногие, которые ко мне хаживали, ибо я не считал приличным показываться и почти не выходил из комнат. Но в то же время бунтовщики были уже в сильном движении, и непонятно, что никто сего не видел»[2036].

«13 декабря казалось, что все было приготовлено тайным обществом к решительному действию: оно считало на гвардейские полки, в которых было много членов, ручавшихся за успех…»[2037]

«Беспрестанно приходили из полков с известиями и уверениями о готовности восстать за свободу; но тут же узнали, что на Финляндский полк и артиллерию надежда сомнительна»[2038].

«Мной выражено было сомнение, что нельзя полагаться на прапорщиков, чтобы они, помимо своих начальников, повели полки; что это несбыточно; если старшие офицеры исполнят свою обязанность, то я посмотрел бы, как младший меня офицер, состоящий под моим начальством, сделал бы это, разве только проведя эскадрон через мой труп; что, после всего слышанного мной здесь, весьма сомневаюсь в успехе предприятия; другое дело, если бы мне здесь сказали, что Милорадович и другое известное войску лицо стоит во главе движения: тогда, может быть, и я бы к нему примкнул. Я советовал им не надеяться на обещания молодых офицеров…»[2039]

«Шумно и бурливо было совещание накануне 14-го в квартире Рылеева. Многочисленное собрание было в каком-то лихорадочно-высоконастроенном состоянии. Тут слышались отчаянные фразы, неудобоисполнимые предложения и распоряжения, слова без дел, за которые многие дорого поплатились, не будучи виноваты ни в чем ни перед кем. Чаще других слышались хвастливые возгласы Якубовича и Щепина-Ростовского[2040]. Первый был храбрый офицер, но хвастун, и сам трубил о своих подвигах на Кавказе»[2041].

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});