Невидимый человек - Ральф Уолдо Эллисон

class="p1">— Ну, не из этой же игрушки, — возразил я. — Пошли отсюда.

— Да ладно тебе, из этого ствола стрелять можно, я умею, — сказал он.

Теперь я перекатился за груду корзин, набитых тухлой курятиной, а слева от меня, на захламленной обочине, скрючившись за перевернутой тележкой доставщика, прятались женщина и мужчина.

— Дегарт, — заговорила женщина, — пошли вверх, на гору, Дегарт. Вверх, с уважаемыми людьми!

— Ишь, на гору! Остаемся тут, — запротестовал мужчина. — Все только начинается. И то сказать, если назревает расовый мятеж, я хочу быть здесь, где будет дан хоть какой-нибудь отпор.

Слова эти били выпущенными с близкого расстояния пулями, разрушая мое удовлетворение в прах. Каждое изреченное слово придавало смысл этой ночи, будто ею и было рождено к жизни, в тот самый миг, когда затрепетало мужское дыхание, такое малое на фоне грохочущего мятежного воздуха. И, определяя и упорядочивая этот гнев, оно, казалось, закружило и меня, и в сознании своем я оглянулся на те дни, что минули после смерти Клифтона… Неужели это и есть ответ, неужели это и есть ответ комитета на вопрос, почему наше влияние отдано на откуп Расу? Вдруг до моего слуха донесся хриплый ружейный выстрел, я посмотрел в ту сторону, куда был направлен блестящий револьвер Скофилда: на скорчившуюся фигуру, упавшую с крыши. Это же самоубийство, без оружия это становилось самоубийством, но оружием здесь не торговали даже в лавках ростовщиков; и тем не менее я с сокрушительным ужасом понял, что волнения, которые в данный момент выливались по преимуществу в столкновение людей с вещами — с магазинами, с торговыми рядами, — могло быстро перейти в столкновение людей с людьми, причем с перевесом в оружии и численности у другой стороны. Теперь мне это становилось предельно ясно, и во все возрастающей степени. Я стал свидетелем — не самоубийства, а убийства. Так и задумывал комитет. А я, став как инструмент, этому содействовал. Причем в тот самый момент, когда подумал, что свободен. Делая вид, что согласен, я на самом деле согласился, сделал себя ответственным за ту лежащую на мостовой фигуру, окруженную пламенем и уличной пальбой, и за всех тех, кому теперь ночь давала время созреть для смерти.

Портфель тяжело бился о мою ногу, когда я бежал прочь, покидая Скофилда, матерившегося по поводу нехватки патронов; на бегу я, как бешеный, с размаху огрел портфелем по голове выскочившую на меня из толпы собаку, которая с визгом отлетела вбок. Справа от меня находилась тихая, зеленая жилая улица, куда я и свернул, чтобы направиться в сторону Седьмой авеню, в свой район, теперь охваченный страхом и ненавистью. Они поплатятся, они поплатятся, думал я. Они поплатятся!

На улице, залитой светом недавно взошедшей луны, царила мертвенная неподвижность; выстрелы здесь были почти не слышны. Бунт, казалось, разгорелся в каком-то другом мире. Я на мгновение остановился под невысоким, раскидистым деревом, обводя взглядом ухоженные тротуары в кружеве теней вдоль притихших домов. Жильцы будто бы исчезли, спасаясь от прибывающего паводка, и покинули эти притихшие жилища с зашторенными окнами. Потом я услышал шаги одной пары ног, приближавшиеся ко мне в темноте, — зловещий шлепающий звук, вслед за которым летел отчетливый и безумный вопль…

«Годы мчат,

души спят,

Пришествие Христа

все бли-и-и-и-иже…»

…неизбывный, будто длившийся сутками, годами бег.

Бегун протрусил мимо того места, где я стоял под деревом, и только его босые ноги в тишине шлепали по тротуару, а через каждые несколько футов пронзительный, хрипловатый вопль начинался сызнова.

Я выскочил на авеню, где в зареве полыхающего винного магазина увидел трех старух, которые семенили в мою сторону, задрав нагруженные консервами подолы юбок.

— Не в моих силах покамест это остановить, но Господи, яви свою милость, — приговаривала одна из них. — Молю, Иисусе, молю, Господь милосердный…

Я шел вперед; в ноздрях щипало от запахов алкоголя и горящей смолы. Дальше по авеню, слева, еще светился единственный уличный фонарь, и как раз в том месте, где по правую руку от меня длинный квартал пересекала какая-то улица, я увидел, как в угловом магазине бесчинствуют погромщики, а из дверей извергаются россыпи консервных банок, батоны салями, кольца ливерной колбасы, свиные головы и упаковки требухи: все это расхватывала толпа ожидавших снаружи, на которых сейчас обрушился снегопад из лопнувшего мешка муки; но из темноты поперечной улицы уже мчались галопом двое конных полицейских. И я видел, как лошади понеслись вперед, рассекая толпу, которая волной откатывалась назад, с воплями и проклятьями, а кое-где и со смехом; толкаясь локтями и спотыкаясь, толпа обогнула магазин и выплеснулась на авеню, а забежавшие на тротуар лошади с высоко поднятыми головами и клочьями пены на удилах по инерции заскользили на негнущихся ногах, словно на коньках, а потом боком, высекая копытами искры из опустевшего тротуара, в направлении соседнего магазина, где точно так же мародерствовала другая группа.

И у меня сжалось сердце, когда первая банда под глумливые крики невозмутимо качнулась обратно, подобно мелким птахам, подчищающим берег после отката яростных валов.

Проклиная Джека и Братство, я обошел выломанную из витрины ломбарда решетку и увидел полицейских: хмурые и сноровистые, в белых стальных шлемах, они, поднимая лошадей на дыбы, скакали обратно для нового натиска. На этот раз один мужчина упал, а какая-то женщина у меня на глазах размахнулась и со всей силы двинула сверкающей сковородой по крупу лошади; лошадь заржала и начала оседать. Они поплатятся, думал я, как они поплатятся. Меня настигала очередная группа мужчин и женщин, несущих ящики пива, сыры, цепочки сосисок, арбузы, мешки сахара, окорока, кукурузную муку, керосиновые лампы — и я бросился бежать. Если бы только я мог их остановить прямо здесь, здесь; здесь, пока не подоспели другие, с ружьями. Я бежал.

Стрельба прекратилась. Но когда, думал я, как скоро она возобновится?

— Хватай свиную грудинку, Джо, — прокричала какая-то женщина. — Тащи сюда свиную грудинку, Джо, выбирай фирму «Уилсонс».

— Господи, Господи, Господи, — призывал из темноты чей-то темный голос.

Я шел дальше в болезненном одиночестве и по Сто двадцать пятой улице свернул на восток. Мимо проскакал взвод конной полиции. Люди с автоматами охраняли банк и большой ювелирный магазин. Я переместился на середину проезжей части и побежал по трамвайным рельсам.

Луна была уже высоко, и битое стекло на мостовой сверкало, словно разлившаяся река, по водам которой я плыл, как во сне, исключительно волею фортуны избегая смытых, исковерканных наводнением предметов. Вдруг мне почудилось, что я стал тонуть: меня засасывало под воду, а перед глазами на