Невидимый человек - Ральф Уолдо Эллисон

class="p1">— Ты в него попал?

— Без понятия.

— Как по-твоему, Джо, этот засранец сдох?

— Может быть. Но уж точно провалился в тартарары. Даже глаз не видно.

— Нигер в куче угля — нормально, да, Джо?

Кто-то заорал вниз через отверстие:

— Эй, черный! Давай, вылазь. Мы хотим посмотреть, что там у тебя в портфеле.

— Спускайтесь сюда, тут и посмотрите, — крикнул я в ответ.

— Что в портфеле?

— Вот вы, — сказал я и внезапно рассмеялся. — Что вы об этом думаете?

— Я лично?

— Да нет, вы все, — ответил я.

— Что ты псих, — брякнул он.

— Однако же все вы тут, у меня в портфеле!

— Что ты спер?

— Разве не видишь? — сказал я. — Зажги спичку.

— О чем, черт подери, он толкует Джо?

— Зажги спичку, ты, придурок.

Высоко надо мной с треском разгоралась спичка. Они стояли, опустив головы, будто в молитве, но не могли меня разглядеть на фоне угля.

— Давайте, спускайтесь, — позвал я. — Ха! Ха! Вы все время были в моем портфеле, а меня не признали и сейчас не видите.

— Ты, сукин сын! — в ярости прокричал один из них.

Очень скоро спичка погасла, и я услышал, как что-то тихо упало рядом со мной на уголь. Наверху разговаривали.

— Ты, нигер черномазый, сукин сын, — проорал кто-то из них, — посмотрим, как это тебе понравится. — И я услышал, как что-то с гулким стуком накрыло лаз. Вниз полетели мелкие хлопья грязи, пока те двое топтались на крышке люка, и на какой-то момент я в неистовом изумлении почувствовал, как сползает уголь, и стал глядеть вверх, вверх, сквозь черное пространство, туда, где на секунду возник тусклый огонек от спички. Тут я подумал: «Со мной всегда так, только теперь я это знаю наверняка» — и откинулся назад, успокоившись и подложив под голову свой портфель. Люк можно было открыть и утром, вытолкнув крышку. Но сейчас я устал, слишком устал; разум мой терял позиции, а образы двух стеклянных глаз слились, будто капли расплавленного свинца. Здесь возникало такое ощущение, что мятеж закончился, и, когда меня потянуло в сон, мне стало казаться, я выплываю на черную воду.

Это вроде как умерщвление без повешения, думал я, умерщвление заживо. Утром сдвину крышку… Мэри, надо было мне пойти к Мэри. Вот сейчас я к ней и отправлюсь единственно возможным для себя способом… Я плыл по черной воде, плыл по течению, вздыхал… невидимо спал.

Но я так и не добрался до Мэри и был чересчур оптимистичен в отношении утренних манипуляций с крышкой. Надо мной проплывали огромные невидимые волны времени, но утро не наступало. Не было никакого утра и никакого света, которые смогли бы меня разбудить; я спал и спал, пока наконец меня не поднял голод. Тогда я выпрямился во весь рост и, двигаясь ощупью, исследовал шершавые стенки и предательское смещение угля при каждом шаге. Пытался дотянуться до верха, но обнаружил только пространство, сплошное и непроницаемое. Потом хотел найти лестницу, какая обычно имеется в таких люках, но ее не было. Мне требовался свет, и я, ползая на четвереньках, но не отпуская от себя портфель, прощупывал уголь, пока не нашел спичечную картонку, оброненную кем-то сверху (сколько же времени прошло?), но спичек оказалось всего три штуки, и, чтобы их сэкономить, я начал искать бумагу для изготовления факела, медленно роясь в куче угля вокруг себя. Мне бы хватило даже какого-нибудь обрывка, чтобы осветить выход из этого люка, но поиски не дали результатов. Тогда я обшарил карманы, но в них не завалялось ни счета, ни рекламной листовки, ни брошюры Братства. Зачем я уничтожил агитки Райнхарта? Ладно, у меня оставался один-единственный способ зажечь факел. Для этого требовалось открыть портфель. Только там сохранились бумажные документы.

Начал я со своего школьного аттестата, с чувством отчужденной иронии запалив его от одной драгоценной спички, и даже улыбнулся при виде быстрого, но слабого луча, оттеснившего мрак. Глубокий подвал, полный бесформенных предметов, простирался дальше, чем хватало глаза, и я понял, что осветить себе выход можно только путем предания огню всего бумажного содержимого портфеля. Я медленно продвигался ко все более темной черноте, подсвечивая себе путь этими слабыми факелами. Следующей пошла в дело кукла Клифтона, но она, хоть убей, не желала гореть; пришлось нащупывать в портфеле что-нибудь еще. В дымном свете куклы я открыл сложенный листок. Это было анонимное письмо, которое горело так быстро, что мне пришлось тут же искать ему замену, и, пока оно еще было объято пламенем, я спешно развернул другое: им оказался клочок бумаги, на котором Джек записал имя, присвоенное мне в Братстве. Я втянул носом запах духов Эммы, ощутимый даже в сырости этого подвала. И теперь, увидев рукописные фрагменты в прожорливом пламени, я обжег руку и, опустившись на колени, уставился в пространство. Почерк на обоих листках был одинаков. Потрясенный, я стоял на коленях, глядя, как пламя съедает эти два образчика. Значит, Джек или кто-то еще на этом позднем этапе мог дать мне имя и одним и тем же росчерком пера заставить меня бежать, а это уже было чересчур. Неожиданно для себя самого я издал крик, поднялся на ноги в этой темноте и бешено заметался, натыкаясь на стены, россыпи угля и в гневе ненароком лишил себя даже этого скудного света.

Но, кружа в черноте, стуча в шершавые стены узкого прохода, ударяясь головой и проклиная все на свете, я споткнулся, рухнул, уперся в какую-то перегородку и пролетел головой вперед, кашляя и чихая, в другую не поддающуюся измерению камеру, где в ярости снова стал кататься по полу. Сколько это продолжалось, не знаю. Возможно, пару суток, пару недель; мне изменило чувство времени. И всякий раз, когда я останавливался, чтобы передохнуть, ярость возрождалась, и я вновь брался за свое. Наконец, когда я уже едва шевелился, мне как будто был голос: «Стоп, хватит себя убивать. Ты достаточно набегался, ты, наконец, с ними покончил», и я, достигнув точки изнеможения, свалился ничком, слишком измученный, чтобы смежить веки. Я не спал и не бодрствовал, а застыл, не лишенный способности видеть, в каком-то промежуточном состоянии, куда угодил, искусанный до паралича шершнями Трублада.

Но отчего-то пол теперь превратился в песок, а темнота — в свет, и я лежал, как узник банды, состоявшей из Джека, старика Эмерсона, Бледсоу, Нортона и Раса, а еще школьного инспектора и нескольких других, которые, хотя и оставались сейчас неузнанными, в свое время толкали меня вперед: теперь все толпились вокруг меня, лежащего у реки с черной водой, рядом с