Сталинская премия по литературе: культурная политика и эстетический канон сталинизма - Дмитрий Михайлович Цыганов

сформировавшуюся до него проблематику[2007]: Лахусен пишет о читательских конференциях[2008], подробно рассмотренных Добренко, о письмах Ажаеву, во многом резюмируя собственную книгу 1997 года[2009], о ситуации после смерти Сталина, опираясь на книгу Д. Козлова 2013 года[2010], или о состоянии читательского поля в 1960‐е годы, адресуя нас к общеизвестным мемуарам М. Туровской[2011]. Бегло рассмотрены опубликованные еще в 1990‐е фрагменты дневника О. Берггольц[2012], книга Л. Чуковской «Записки об Анне Ахматовой»[2013] и ряд других менее известных в нефилологических кругах текстов. Однако и в этом случае анализ Лахусена не вполне самостоятелен и базируется на работе И. Паперно[2014] и коллективном труде о советских дневниках в 1930‐е годы[2015]. Если попытаться обобщить наблюдения над этим текстом, то можно сказать, что он воплотил в себе известный формалистский принцип «обнажения приема», показав, каким образом организован весь том целиком и какими принципами руководствовались авторы при создании, а вернее сказать, пересоздании текстов для сборника.

Мы столь подробно останавливаемся на характеристике этого издания лишь потому, что оно точнее всего диагностирует нынешнее состояние науки о советском читателе. Во многом предупреждая возможную критику и упреки в неминуемой фрагментарности и неполноте тома, редакторы уже в предисловии к изданию определили круг вопросов и возможных направлений дальнейших разысканий в области истории чтения в России, по тем или иным причинам оказавшихся за пределами рассмотрения[2016]. Более того, разговор о том, чего не хватает в издании, предваряет краткий обзор вошедших в трехтомник статей. Уже это обстоятельство заставляет пристальнее приглядеться к принципам отбора локальных сюжетов, образующих структуру исследования, подробное ознакомление с которым подтверждает изначально появляющуюся у внимательного читателя мысль: исторический нарратив о чтении в модерной России оформляется не совокупностью предложенных «кейсов», а тем самым «невошедшим», на фоне которого и возникают частные фрагменты и эпизоды, рассмотренные авторами. Попросту говоря, ряд предложенных в сборнике материалов не образует логически выверенную и относительно полную историю эволюции читательских практик в России ХX века, а, напротив, предъявляет лишь некоторое количество хронологически организованных развернутых высказываний по этому поводу. Основной недостаток этого коллективного труда, на наш взгляд, состоит в том, что авторы не до конца определились с объектом исследования, взамен сославшись на уже ставшую классической книгу Добренко «Формовка советского читателя» (1997)[2017]. При всех достоинствах новаторского на момент публикации исследования Добренко, им не может полностью исчерпываться заявленная в названии тема: советский читатель был разным в разные периоды советской истории, а сама специфика читательских практик не может быть сведена исключительно к опыту массового чтения. Между тем диахронический подход, избранный в качестве ведущего принципа организации коллективного тома, в действительности не может быть реализован в нем, потому что каждый автор исследует своего читателя. Отсутствие внятно сформулированных принципов массового чтения в советский период определяет невозможность следить за их эволюцией, хотя именно в этом и состояла первоначальная цель обсуждаемой книги.

* * *

Появление «массового реципиента» как полноценного участника литературного производства метрополии — принадлежность именно сталинской эпохи. Если попытаться суммировать основные признаки этого усредненного реципиента, то мы получим следующий социологический портрет. «Массовый читатель» периода сталинизма, вопреки сложившимся в науке представлениям о структуре литературного процесса 1930–1950‐х годов, осваивал печатную литературу не по остаточному принципу. Он не воспринимал современную ему литературную ситуацию как ущербную или неполноценную в силу нескольких весомых обстоятельств. Во-первых, он попросту не мог даже приблизительно представить тот объем написанных, но по какой-либо причине не изданных текстов, которые и составили, по выражению М. Чудаковой, альтернативные «соцреалистической доктрине» потоки, «ушедшие под землю — в русло литературы, уже не выходившей на „дневную поверхность“ (Д. Лихачев) печатной жизни»[2018]. Во-вторых, активно функционировала индустрия литературного производства: работал ССП СССР и его региональные отделения, как в Советском Союзе, так и за его пределами огромными тиражами издавались советские «классики» — лауреаты Сталинской премии, на язык «великорусского пролетариата» (В. И. Ульянов-Ленин) делались многочисленные переводы с национальных языков советских республик[2019], авторам вручались всевозможные награды и премии, главной из которых, несомненно, была именно Сталинская. Иллюзия полноценности поддерживалась и деятельностью института профессиональной литературной критики, возбуждавшего многочисленные дискуссии и полемику по поводу тех или иных литературных и окололитературных событий. С этим фактом связано еще одно, возможно самое значительное среди названных обстоятельство: сам «массовый читатель» становился непосредственным участником литературного процесса, наравне с критиком, ощущал определенные привилегии как бы занимаемого им «экспертного» положения[2020]. «Литературная газета» в конце 1948 года в передовой статье «Советский читатель» провозглашала: «Неразрывное единство писателей и читателей является одной из форм выражения того единства всего советского народа, которое столь характерно для нашего общества»[2021]. Свидетельством этому становились многочисленные письма, как адресуемые непосредственно писателям[2022], так и направляемые в редакции, публиковавшиеся в периодике, повсеместно организуемые читательские конференции и т. д. Особого внимания заслуживает также случай «коллективного осуждения» «ленинградскими рядовыми читателями» повести М. Зощенко «Перед восходом солнца», выразившегося в виде полноценной журнальной публикации с заглавием «Об одной вредной повести»[2023] (опубл.: Большевик. 1944. № 2). Стоит отметить, что такая ситуация была характерна только для сферы культурного производства, потому как лишь в ней реципиент ощущал свою компетентность, осознавал, что его мнение обладает весом[2024]. Так, М. Шагинян в 1952 году в статье «О критике и самокритике в литературной работе» писала:

Миллионы наших читателей не пассивны. Они строят ту самую жизнь, которую мы описываем, и понятно их горячее стремление принять какую-то долю участия в нашей работе. Отсюда огромное количество писем в адрес писателей с желанием указать ошибки и неточности; письма читателей в редакции газет, иной раз содержащие очень ценную критику; выступление читателей на многочисленных конференциях при библиотеках, в вузах, в избах-читальнях с деловыми замечаниями. Народ дает нам понять, показывает нам то последующее творческое действие книги, какое происходит по окончании нашей работы над ней[2025].

Вместе с тем фигура читателя как важнейшая пресуппозиция создания эстетического канона оказывалась выключенной из производственной системы сталинского литературного проекта. Иначе говоря, читательский спрос или его отсутствие не влияли на издательскую практику, а реципиент выступал не как стимул культурного производства, но лишь как вынужденный потребитель итогов этого производства. В содокладе на Втором съезде писателей К. Симонов по этому поводу отмечал:

…я хочу обратить внимание на то, что когда в одном году признаются выдающимися произведениями сразу двадцать книг прозы, то ведь за всеми этими книгами стоят авторы, в том числе и авторы молодые, живые люди, которым