Сталинская премия по литературе: культурная политика и эстетический канон сталинизма - Дмитрий Михайлович Цыганов

(шестикратный лауреат[1996]), драматург А. Корнейчук (пятикратный лауреат[1997]) и три четырехкратных лауреата: П. Павленко, Н. Вирта и С. Маршак, а конгломераты премий, объединенных одним литературным сюжетом. Первое место по количеству лауреатских званий среди этих комплексов произведений занимает «Молодая гвардия» (семь Сталинских премий: за роман (1945, I), спектакли Московского театра драмы (1946, I) и Ленинградского Малого оперного театра (1950, II), фильм (1948, I), музыку оперы (1950, II), симфоническую поэму (1951, III) и картину (1948, III); далее следуют «Незабываемый 1919-й» (пять Сталинских премий), «Непокоренные» (четыре Сталинские премии), «Заговор обреченных» (четыре Сталинские премии), «От всего сердца» (четыре Сталинские премии). Однако не всегда определенная Сталиным иерархическая конфигурация объективных идеологем была созвучна итогам индивидуальной читательской деятельности потребителей литературной соцреалистической продукции[1998], но в тех случаях, когда имело место совпадение, мы вынуждены констатировать максимально бурную реакцию; об этом — далее.

Иллюзия свободы vs свобода иллюзии: Homo legens и Homo scribens в культуре позднего сталинизма

К моменту сталинского 60-летия реципиент нового типа в известной степени уже был сформирован, а диапазон его притязаний, «горизонт ожидания» подвергся максимальной редукции[1999]. 13 июля 1940 года ЦК ВКП(б) принял постановление «О работе Гослитиздата и тематическом плане издания художественной литературы на 1940 г.»[2000], в котором содержалось требование ужесточить контроль над прохождением рукописью предпубликационной подготовки. Закономерным следствием этого постановления стало ощутимое сокращение потока печатной продукции, поступающей на рынок. (При этом речь шла отнюдь не об уменьшении тиражей, а именно о сокращении книжного разнообразия.) Закономерные результаты не заставили себя долго ждать. Так, например, в феврале 1941 года по данным девяти районных библиотек Москвы самыми популярными книгами оказались: «Пятьдесят лет в строю» А. Игнатьева (12 933 заказов), «Тихий Дон» М. Шолохова (11 788 заказов), «Севастопольская страда» С. Сергеева-Ценского (7274 заказа), «Педагогическая поэма» А. Макаренко (4729 заказов), «Два капитана» В. Каверина (4682 заказа) и «Петр I» А. Толстого (4290 заказов)[2001]. Однако «формовка» этого реципиента все еще продолжалась, и военные годы не только не характеризуются перерывом в данном процессе, но даже могут быть восприняты как своеобразный «плацдарм» для стремительного изменения параметров мышления «массового читателя» и реорганизации самой читательской аудитории (потенциальных потребителей соцреализма) уже в послевоенный период. 22 апреля 1943 года СНК СССР принял постановление № 422 «О государственном централизованном фонде литературы для восстановления библиотек, разрушенных фашистами» за подписью В. М. Молотова, организовывавшее «добровольный сбор книг от населения для комплектации библиотек, разрушенных фашистами»[2002]. Этот на первый взгляд ничем не примечательный документ на деле решал сразу две ключевые задачи: наполнение областных и краевых библиотек из фонда литературы при Наркомпросе РСФСР и опустошение домашних библиотек отнюдь не многих, но еще уцелевших «бывших людей». Тем самым провоцировался закономерный спрос лишившейся личных книжных собраний интеллигенции на услуги библиотек и на выпускаемую книжную продукцию, львиную долю которой составляли соцреалистические тексты. По всей видимости, Сталин стремился уйти от нарочитой стратификации общества, слить так называемую интеллигенцию с номинально деклассированной массой, уравняв их читательский репертуар. Об этом свидетельствуют и наблюдения приближенного к вождю Симонова, писавшего, что Сталин «раз в год пробовал прощупать пульс интеллигенции через нас самих и через разговор с нами о тех книгах, которые пишутся и издаются». Другой вопрос, насколько ему это удавалось.

Изучение читательских практик в пространстве «малого двадцатого века» в качестве отдельного направления гуманитарных исследований оформилось лишь в последние десятилетия[2003]. Выход в 2020–2021 годах в издательстве Миланского университета трехтомного коллективного труда «Reading Russia: A History of Reading in Modern Russia»[2004] стало исключительным по значимости событием в контексте не только западноевропейской, но и мировой русистики, поскольку наименее разработанная[2005] ее сфера — социология чтения — окончательно приобрела статус самостоятельной дисциплины. Однако уже на этапе ознакомления с трехтомником внимательный читатель сталкивается с явной диспропорцией между объемом фактического материала, потенциально способного стать объектом анализа, и уделенным ему текстовым пространством: если наименее исследованным ввиду скудности источников читательским практикам раннемодерного периода XVIII века закономерно посвящен самый малый по листажу том, то применительно к двум другим этот показатель оказывается симптоматическим, потому как тома, охватывающие примерно равные в хронологическом, но не в источниковом отношении временные промежутки, отличаются в объеме почти на 130 страниц. Между тем самый информативно насыщенный период после 1917 года, выделенный в заключительный том, уступает второму не только в количественном (меньший листаж, меньшее количество статей), но и в качественном отношении. Тематика предложенных в сборнике статей не выходит за круг ранее намеченных гуманитарной теорией направлений анализа чтения: наравне с социальными и политическими стимулами к трансформации читательских практик, в томе исследуется своеобразие «школьного чтения» в 1922–1941 годах (при этом акцент в статье О. Малиновской делается на классике XIX века, а не на художественных текстах советского времени, что недвусмысленно говорит о приоритетах участников этого проекта), отдельно рассматривается производство и потребление неподцензурной литературы, а также намечается интермедиальная перспектива исследования, проблематизирующая взаимодействие чтения и различных визуальных искусств. Вполне традиционно организован и «сюжет» тома. Подробный и обстоятельный разговор о ситуации 1920‐х — начала 1930‐х годов в статьях Дж. Брукса, Е. Добренко и А. Рейтблата сменяется скупой обрисовкой позднесталинской обстановки, которой не посвящено отдельной статьи, более того, об обстоятельствах культурной жизни в послевоенную эпоху бегло сказано лишь в статье Т. Лахусена. 60-страничной статьей Д. Козлова, сосредоточенной на специфике чтения в хрущевскую оттепель, и почти такого же объема текстом Ж. фон Цитцевитц по смежной проблематике бытования самиздатских текстов в 1960–1970‐е годы представлен в томе позднесоветский период. Сопровождают исследование и две тематические статьи, посвященные частным вопросам литературной жизни первой половины ХX века — текст О. Лекманова о дневниках трех «неидеальных» советских читателей (А. В. Орешникова, М. В. Нечкиной и А. Ф. Стародубова) и работа К. Келли об адаптации русской классики в позднесоветском кинематографе. Вторая часть тома посвящена длящемуся и сегодня постсоветскому/российской периоду в истории эволюции режимов чтения.

О читательских практиках, характерных для периода позднего сталинизма, говорится лишь в статье Т. Лахусена[2006]. Его исследование «Is There a Class in This Text? Reading in the Age of Stalin» связано с анализом парадоксов в истории чтения сталинской эпохи. По сути, эта статья — единственная работа, интегрированная в материал тома и корреспондирующая с исследованиями Е. Добренко, Д. Козлова и О. Лекманова. Однако Лахусен, по-видимому, ставил своей целью все же создание популярного очерка, который бы обобщил и кратко изложил информацию о специфических практиках организации чтения в те годы, а не ввел бы в научный оборот ранее не известные материалы или по-новому истолковал бы уже накопленные сведения. Ученый сосредотачивается на «общих местах», не углубляя