Сталинская премия по литературе: культурная политика и эстетический канон сталинизма - Дмитрий Михайлович Цыганов

важнейшее место в которой занимал институт Сталинской премии.

Особый статус в подобной социокультурной ситуации, как мы уже успели отметить выше, приобретал текст. Об этом, в частности, свидетельствует пристальное внимание Комитета и лично Сталина, предъявляемое текстам непосредственно, при условии практически полной нейтрализации индивидуально-авторского аспекта в вопросе принятия решений о присуждении наград[1979]. Премию могли присудить посмертно, как это произошло в случае с В. Я. Шишковым (за роман-эпопею в трех книгах «Емельян Пугачев» — Сталинская премия первой степени за 1943–1944 годы; фактически присуждена в 1946 году[1980]), С. Нерис (за сборник стихов «Мой край» — Сталинская премия первой степени за 1946 год; фактически присуждена в 1947 году[1981]) или А. Н. Толстым (за драматическую повесть «Иван Грозный» в двух частях — Сталинская премия первой степени за 1943–1944 годы; фактически присуждена в 1946 году)[1982]. Премию могли присудить и за произведение, на самом деле не принадлежавшее перу лауреата, как это имело место в случае с пьесой якобы А. А. Сурова «Рассвет над Москвой» (Сталинская премия второй степени за 1950 год; фактически присуждена в 1951 году[1983]), автором которой он не являлся[1984]. Более того, присуждение Сталинской премии, вопреки расхожим представлениям, не гарантировало писателю «неприкосновенность»: в истории литературы сталинизма мы находим множество примеров (от Алигер, Асеева и Исаковского до Катаева, Некрасова и Фадеева), когда за присуждением награды литератору почти сразу же следовала жестокая показательная травля. В связи с изменением статуса соцреалистического текста в культурной ситуации 1940‐х годов примечателен протест Сталина, отраженный в воспоминаниях К. Симонова, на предложение главного редактора журнала «Октябрь» и автора эпопеи в четырех книгах «Бруски» (1928–1937) Ф. И. Панферова премировать в 1948 году романы «Кавалер Золотой Звезды»[1985] С. П. Бабаевского и «Алитет уходит в горы» Т. З. Семушкина не целиком, а только вышедшие в печати части, «таким образом поощрив молодых авторов»:

Сталин не согласился.

— Молодой автор, — сказал он. — Что значит молодой автор? Зачем такой аргумент? Вопрос в том, какая книга — хорошая ли книга? А что же — что молодой автор?[1986]

Показателен и эпизод из воспоминаний Ю. В. Трифонова:

…Рассказывали, что на заседании Комитета по премиям, когда обсуждалась моя кандидатура, кто-то сказал: «Он сын врага народа». Не помню уж кто, то ли [М. С.] Бубеннов, то ли кто другой из этой компании. Была минута ужаса. Сталин присутствовал, и было сказано для его ушей. Но он спросил: «А книга хорошая?» В самом вопросе уже содержался намек на ответ, и Федин нашел мужество сказать: «Хорошая». Повесть была выдвинута на вторую премию, ей дали третью[1987].

Об этом же в 1952 году писала и М. Шагинян (в те годы она требовала чуть ли не отобрать премию у Трифонова) в статье «О критике и самокритике в литературной работе»: «Огромную роль тут (в работе писателя. — Д. Ц.) играет старое понимание своей роли, как автора книги»[1988]. (Своего рода бартовская «смерть автора»[1989] по-сталински!) И далее Шагинян отмечала:

Неизмеримо вырос круг действия советской книги. Мы помним время тиражей в три тысячи (меньше, чем потребно теперь для одних московских библиотек!); мы помним время, когда советскую книгу надо было внедрять, пропагандировать, когда мы только завоевывали читателя <…>. Но с тех пор советская книга завоевала миллионы, десятки миллионов читателей внутри страны; сотни миллионов, если считать Китай и страны народной демократии. По нашим книгам учатся строить социализм. Они сделались могучим орудием пропаганды нового мира[1990].

Большинство номинированных на Сталинскую премию текстов первоначально существовали не в виде отдельных книжных изданий, а — в зависимости от объема — в формате полных или же разделенных на фрагменты публикаций в «толстых» литературных журналах и, в исключительных случаях, газетах (например, пьеса К. М. Симонова «Русские люди» (1942) была напечатана в четырех номерах (№ 194–197) «Правды» за 13–16 июля 1942 года; в том же году в четырех номерах (№ 236–239) «Правды» за 24–27 августа в переводе с украинского языка была опубликована пьеса А. Е. Корнейчука «Фронт» (1942)). Многие романы, позднее отмеченные премией, были напечатаны в «Роман-газете» тиражом до 500 000 экземпляров. Среди них: «Дмитрий Донской» С. П. Бородина (1942. № 6–8), «Молодая гвардия» А. А. Фадеева (1946. № 1–3), «Первые радости» К. А. Федина (1946. № 7–8), «Люди с чистой совестью» П. П. Вершигоры (1946. № 11–12), «Счастье» П. А. Павленко (1947. № 11–12), «Кружилиха» В. Ф. Пановой (1948. № 6), «Кавалер Золотой Звезды» С. П. Бабаевского (1948. № 8–10), «Иван Иванович» А. Д. Коптяевой (1950. № 11–12), «Жатва» Г. Е. Николаевой (1951. № 4–5), «К новому берегу» В. Т. Лациса (пер. с латышск. Я. П. Шумана. 1952. № 5–6) и др. В свете этого важным обстоятельством видится то, что отдельным книжным изданием большинство из названных текстов выходили уже после официальных известий о присвоении авторам лауреатских званий. Выход отмеченных высшей наградой текстов многотысячными тиражами в главных издательствах (ГИХЛ, «Советский писатель», «Молодая гвардия», «Московский рабочий» и др.), включение их в литературные серии («Библиотека избранных произведений советской литературы 1917–1947», «Библиотека советского романа», «Советская драматургия 1917–1947» и др.) или сборники (например, «Русская советская поэзия: Сборник стихов, 1917–1952») и, как следствие, обязательная комплектация этими изданиями библиотечных фондов (в том числе школьных) не только обуславливали включение произведений в оформлявшийся соцреалистический канон, но и определяли их конфигурацию в этой системе[1991].

* * *

Сталинская премия — это еще и тот институт, работа которого была отмечена осуществлением глубинной трансформации деформированного и травмированного массового сознания, окончательно отмежевавшегося от довоенного опыта, став более пластичным и податливым[1992]. Это обстоятельство закономерно побуждало режим искать новые формы воздействия на человека, создавать у него «единственно верное» представление об окружавшей его действительности. Премия как институциональный механизм была связана не только с созданием «костяка художественной структуры» (И. Н. Голомшток) — собственно «ядра» послевоенного эстетического канона, но и с постепенным упрочением констант «формуемого» мышления[1993], с овеществлением «сверхреальности» (Б. М. Гаспаров) соцреалистического текста. Это обстоятельство может открывать новые пути интерпретации сталинского желания «избежать такого явления, при котором писатель напишет одно хорошее произведение, а потом живет на него и ничего не делает. А то написали по хорошему произведению, настроили себе дач и перестали работать. Нам <…> надо, чтобы этого не было»[1994]. Важной для Сталина, по-видимому, оказывалась идея создания целого комплекса моделей, которые и должны были воплотить в себе основополагающие принципы и стратегии «зрелого» национального сознания, чьей детерминантной становилась мысль о превосходстве русского народа над другими и, что наиболее значимо, принципиально важная для Сталина идея величавости нации[1995]. В связи с этим куда более важными являлись не индивидуальные номинации, «рекордсменами» в которых были «литературный генерал» К. Симонов