Игнатий Лойола - Анна Ветлугина

Он рассказывал о сожжении папской буллы, и уже чувствовал вкус грядущего пива на пересохшей гортани. Денег-то опять не было. А послушав, как — не кто-нибудь, а он сам! — запалил для буллы костёр из Аристотеля, купленного за материны брошки, сотрапезники, как правило, немедленно раскошеливались.

   — И вот я, значит, рву этого несчастного грека, — с пафосом, но не забывая про ироническую полуусмешку, вещал студиозус. — Все смотрят разинув рты и отверзнув очи. А душа моя уже скатилась в бездну ужаса, ибо инквизицию никто не отменял. Вдобавок я понимаю, что когда попаду в ад за грехи ужасные, то прямо на пороге меня встретит разгневанный Аристотель с дополнительной порцией масла для моей ужасной сковородки.

Обычно на этом месте кто-нибудь не выдерживал и придвигал Альбрехту свою кружку. Сейчас все молчали, внимательно слушая. Какой-то худой мужичок с редкими слипшимися волосами и блестящими глазами нетерпеливо ёрзал по скамье. Дождавшись паузы в речи Фромбергера, он спросил:

   — А какая идея у Лютера?

   — В смысле? — растерялся студиозус.

   — Ну, ты говоришь, он ругает Римскую церковь. А что предлагает взамен?

   — Он ведь не саму церковь ругает, — Альбрехт старался держаться уверенно, хоть и не знал ответа на вопрос, — а попов с монахами.

   — Для ругани профессором быть не нужно, — строго возразил собеседник, — ругать и я могу. Только папа мне буллу не пришлёт. Потому как никому моя ругань не интересна. А за ним вон ещё и охотятся. Правильно я говорю? — спросил он остальных сотрапезников.

Те согласно закивали.

   — Ну так чему ж учит твой Лютер? — снова пристал он к Фромбергеру.

   — Думаю... он выражает свою идею в переводе Библии на немецкий язык, — нашёлся тот.

   — Библию, это хорошо, — сказал тощий мужик, потеряв интерес к беседе, — но всё же неплохо знать точно идеи своего профессора, раз уж ты у него учишься.

В этот вечер бесплатного пива Альбрехту не досталось. Не нашлось и приличного ночлега. Студиозус забился в дырявый сарай, зарылся в слежавшуюся прошлогоднюю солому и долго не мог заснуть. Вспоминал лютеровские лекции, мучительно пытаясь найти в них идею, о которой говорил мужик в таверне. Вертелся, поминутно вытаскивая колющие соломинки из-под одежды, но так ничего и не вспомнил.

Самое неприятное, что дрянной мужичонка лишил его былой уверенности. После того неудачного вечера он уже не решался публично вещать, зарабатывая себе пиво. Да и вообще приуныл от собственной необразованности. Вот если бы теперь поучиться у Лютера! Он бы уже не просто восхищался профессором, а задавал правильные вопросы. Да только где теперь его найдёшь?

Между тем пришла зима. Выяснилось, что продолжать образование в холод, не имея крыши над головой, совсем неуютно. Альбрехт даже начал подумывать, не вернуться ли к родителям, но гордость мешала. А главное — за несколько месяцев скитаний студиозус ушёл слишком далеко от родного Виттенберга. Для возвращения потребовалось бы несколько дней конного пути, а лошади у ваганта, разумеется, не было.

Постепенно стало совсем холодно. Пришлось искать постоянный ночлег. Студиозус нашёл его в тюрингском городе Айзенахе и отдал за это удовольствие последние гроши, отложенные на чёрный день. В его распоряжении оказалась даже не комната, а угол с грязным соломенным тюфяком. Ещё три таких же предмета обстановки размещались по остальным углам. Около одного тюфяка стоял полуоткрытый мешок, из которого торчал потёртый носок сапога.

На других сидели, перебрасываясь фразами, двое мужчин средних лет. Альбрехт понимал все слова, но смысл их куда-то ускользал.

   — Канава, — говорил один, — милое дело.

   — А если всё же приползёт? — возражал другой.

   — Переведём, что трусишь?

Впрочем, когда они поняли, что Альбрехт вселился сюда надолго, — разговор их стал вполне обычным. Они даже оказались приятными людьми. Предложили ему подработать носильщиком. Труд, привычный для ваганта, а для крупного и крепкого пекарского сына — и не особенно обременительный.

Они привели его во двор, где стояло несколько телег, груженных мешками. Показали на одну и велели взять с неё три мешка и отнести в переулок, выходящий к площади Ратуши. Мешки оказались тяжёлыми, тащить даже Альбрехт смог бы только по одному. Новые знакомые поступили странно: всю дорогу твердили о крайней срочности дела, а помогать Фромбергеру не стали. Якобы не хотели уменьшать его заработок.

Пожав плечами, он поднял на спину первый мешок и пошёл по указанному адресу, а его спутники куда-то делись.

Заподозрив неладное, он хотел бросить свою ношу и бежать, но было жаль заработка. К тому же ночлег он оплатил на месяц вперёд. Значит, вечером с него спросят за пропажу мешка.

Пока он раздумывал, послышался топот. Его кто-то догонял. Альбрехт заметался, не зная куда бежать. Незнакомый город ловил его, словно птицу, сетью узких переулков. Топот слышался то с одной стороны, то с другой. Эхо играло им, кидая в каменные стены. Начав задыхаться, Альбрехт бросил мешок. Поздно: наперерез ему уже мчался человек. Фромбергер бросился назад, но из-за угла выскочил другой преследователь в рабочей одежде с гербом курфюрста, вышитым на рукаве. Увидев этот герб, студиозус решил не сопротивляться, и его немедленно схватили.

— Отведём к страже или как? — спросил тот, который с гербом. Он был плотный, кряжистый, хотя и пониже Альбрехта. Глаза немного навыкате и длинные усы придавали лицу зверское выражение. Второй, тощий, подпоясанный верёвкой, старательно возился с мешком. От удара тот развязался, на мостовую упала утиная тушка.

Альбрехт почувствовал, как кровь приливает к вискам от обиды и гнева. Уже второй раз он попадает в дурацкие истории, заканчивающиеся тюрьмой. В этот раз, похоже, ему не отвертеться... ещё и этот с гербом...

   — Знаешь, похоже, он не вор, — сказал тот, который без герба, завязав мешок.

   — Как это? — не понял первый. — А кто же? Носильщик, что ли?

   — Угу. Именно носильщик. Я видел в окно, как всё произошло. Те, кто его привёл, — недавно из тюрьмы вышли, я их знаю. Они ему показали на мешки и убежали. Уверен, этот простофиля вовсе и ни при чём. Может, отпустим?

Тот, который с гербом, хмыкнул.

   — Вот ещё! Он заставил меня бегать. Меня — главного повара курфюрста! Пускай отрабатывает. Эй, ты! — крикнул он Альбрехту. — Выбирай. Или мы сдаём тебя страже и рассказываем всё как было, а может, и побольше. Или ты идёшь со мной в замок и три месяца работаешь за еду. Ну?

   — Конечно, в замок! — обрадовался студиозус. Похоже, на этот раз ему повезло больше, чем в прошлый. Не только избавился от тюрьмы, но и заимел крышу над головой. Да ещё какую крышу!

   — Иди уж к своей тётушке, — сказал товарищу важный кухонный начальник, — свезло тебе. Этот детина мне всё притащит.

   — Не боишься?

   — А чего мне бояться? Ну иди, иди. Ты — к тётке. А ты пошёл работать.

Полный надежд на сытую тёплую зиму, Альбрехт следовал за поваром, таща всё тот же мешок. Пришли в знакомый двор. Фромбергер поёжился. Не метнут ли в него нож из-за угла прежние сомнительные знакомые? Размышлять, однако, не дали. Указали на телегу с впряжённой в неё рыжей кобылкой и велели класть ношу. Туда же последовали ещё несколько мешков с других возов.

Пересчитав груз, повар вывел лошадь со двора и сел на край телеги. Животина уверенно зацокала по булыжникам, видимо, знала дорогу. Альбрехт шёл рядом.

   — Садись уж, — проворчал кухонный начальник, — успеешь ещё набегаться. Откуда будешь, воришка?

   — Я не воришка, — возмутился студиозус.

   — Знаем. Иначе давно бы тебя сдали куда следует.

Альбрехт обиделся. Подумал было бежать. Повару точно не с руки бросать поклажу и гоняться за ним. Только еда и тёплый ночлег пропадут. И Фромбергер смирился. Ответил, садясь на телегу:

   — Из Виттенберга я.

   — И как там у вас? Попов громят?

Перед бегством Альбрехта в его родном городе как раз убили священника.

   — Есть немного, — сказал он, подумав.

   — У нас вокруг замка всё тихо. И в Айзенахе пока не слышно. А дальше к Мооргрунду монастырь, говорят, пожгли. И северней крушат, жгут, душегубничают. Что творят, что творят!

   — Не случайно же всё это, — осторожно начал Альбрехт. Искоса он поглядывал на собеседника, пытаясь угадать его мысли. Повар быстро пресёк эти угадывания:

   — Я никого не сужу, парень, моё дело — кухня. И твоё теперь тоже. Умничать начнёшь, когда отработаешь. И нечего морду кривить. Нету ведь у тебя ни что пожевать, ни где поспать, скажи, я не прав?

   — В какой-то степени, — Альбрехт пытался сохранить достоинство. Повар хихикнул и отвернулся.

«Странно, — подумал Фромбергер, — он совсем не похож на глупца, а берёт в замок незнакомого человека. Вдруг я всё-таки окажусь вором и стащу самый жирный окорок? Или вообще отравлю сиятельных хозяев?»