Игнатий Лойола - Анна Ветлугина

   — Возможно, — ответил мавр, как показалось Иниго, несколько небрежно.

   — Вы не верите, что Лука мог сделать эту статую? — напрягшись, спросил он. Зияуддин, однако, пожелал остаться миролюбивым.

   — Зачем не верю? Просто мы плохо знаем ваших пророков, как и вы наших. Но Мириам мы уважаем.

   — Её нельзя не уважать, — согласился Лойола. — Никто не достоин большего уважения и восхищения. Ведь Она единственная из людей смогла до конца преодолеть грешную человеческую природу.

   — Это вы о том, что Она зачала без мужчины?

   — Не только без мужчины, но от Святого Духа, вот что главное!

   — Это очень важно, — почтительно согласился Зияуддин. — Только вы, христиане, всё же неправильно называете Её Пресвятой Девой. Она ведь родила. Как можно после этого остаться Девой?

Иниго закусил губу. Надо было срочно опровергнуть кощунственные слова мавра, но логичных аргументов никак не находилось.

   — Вы не христианин, — наконец сказал он, — поэтому не живете в полноте истины. Вам не понять нашей веры.

   — Зачем так говорите? — обиделся мавр. — Я могу понимать. Она выше всех для вас. Она могла иметь ребёнка без мужчины, я тоже верю в чудеса. Но после родов нельзя остаться девушкой. Или я не нрав?

   — Не правы! — горячо возразил Лойола. — Как вы думаете, что проще: сохранить девственность или родить Бога? Эти вещи нельзя даже сравнивать, правда? Неужели, родив Бога, Она не нашла сил на такую мелочь? Если вы разумный человек, то согласитесь со мной.

Зияуддин внимательно смотрел на него, чёрные, как андалузская ночь, глаза поблескивали любопытством. Вдруг он остановил лошадь и предложил:

   — Послушайте, почтеннейший! Не свернуть ли нам сейчас налево? Скоро вечер придёт, а тут недалеко я знаю хороший постоялый двор. Можем продолжить нашу беседу за столом. Ай, какое там мясо на углях!

Рука Иниго дёрнулась было к кошельку, да и вернулась назад. Он ведь раздал всё полученное от герцога. С собой только мешок сухарей, притороченный к луке седла, да несколько песо в потайном кармане, чтобы купить самое необходимое для паломничества в Иерусалим. В кошельке же, помнится, только одна монетка, и та сомнительная, из Нового Света. Не каждый торговец возьмёт такую. А мавр, узнав, что «почтеннейший» на самом деле нищий сумасброд, вообще не захочет ничего слушать.

Поступок, ещё утром казавшийся бесспорным и ведущим к святости, вдруг стал препятствием обращению грешника.

«Если всё может менять своё значение, — подумал Лойола, — стоит ли вообще называть что-то чёрным или белым?»

Упрямо мотнув головой, он прервал мавра, с увлечением расписывавшего кушанья, предлагаемые на постоялом дворе:

   — Вы считаете мои слова нелогичными?

   — Почему нелогичными? Просто так не бывает — ребёнок родился, а Она девушка.

   — Но ведь... — Лойола начал терять терпение, — и так тоже не бывает: обычная женщина — и родила бессмертного Бога!

   — Она не обычная женщина, совсем нет! Почти богиня! Я в это верю. Так могло быть.

   — Значит, по-вашему, великое чудо могло случиться, а небольшое — нет?

   — Почему нет? — заладил упрямый мавр. — Но зачем Богу делать такое странное чудо? Какая в нём польза? Это даже не очень умно.

Иниго возмутился.

   — Слово «умно» вообще неприменимо к Богу! Бренный человек может поступать умно или глупо, но не Бог. А чистота Пресвятой Девы совершенна и безгранична!

Увлечённые спором, они так и стояли у развилки дорог. Зияуддин, утомившись, тронул поводья:

— Слышишь, почтеннейший, очень хочется есть! — крикнул он. — Поехали в таверну, наконец, или я один поеду!

Подождал немного и с силой пришпорив лошадь, помчался налево, к постоялому двору.

Иниго, охваченный негодованием, остался у перекрёстка. Получается, он сам спровоцировал поругание святейшего имени Богоматери сарацином. Не смог защитить Её непорочность. И это после того, как Она являлась ему в сияющем обличье!

Его начало трясти, хотя до ночной свежести было ещё далеко. Нужно срочно исправить содеянное. Новые слова не приходили на ум. Да и вряд ли они помогут. Мавр вроде бы говорил на том же испанском языке, но донести до него мысль оказалось невозможным. Оставался последний аргумент, который ещё ни разу не подводил Иниго, — кинжал. Угостить им сарацина — значит защитить от поругания Её прекрасный образ. А то, что сил после ранения осталось совсем немного и в поединке с молодым крепким мавром он может погибнуть, — даже к лучшему. О такой красивой смерти можно только мечтать.

Иниго замахнулся кнутом, намереваясь хорошенько взгреть мулицу, и... тихо опустил руку.

А вдруг он ошибся? Разве хорошо взять и убить человека, пусть иноверца? Не специально же этот мавр оскорблял Богоматерь. И правильно ли самому Иниго погибнуть, так и не объяснив сарацину истины? А ведь заблуждается не один только Зияуддин. По Испании да и по всему миру ходят толпы сарацинов, язычников и еретиков. Сколько пользы можно принести, проповедуя им!

Сомнения разрывали сердце. Несколько раз он дёргал ни в чём не повинную мулицу, то направляя её к постоялому двору, то возвращая на столбовую дорогу.

Наконец Иниго понял: какое бы решение он ни принял — всё равно будет раскаиваться. Рассудок и сердце тянули его в противоположные стороны. Не зная, чему довериться, он решил отдать свою судьбу в руки Господа. В качестве орудия Господня он выбрал всё ту же мулицу. Бросил поводья и стал ждать — куда пойдёт животное.

Налево, куда ускакал мавр, трава была много зеленее, чем у дороги на Сарагосу. Мулица потянула шею в сторону зелени, сделала пару шагов.

«А может, и одолею сарацина, — подумал Лойола, ощупывая шпагу, — может, и не помешают ноги...»

В это время животное закрутилось, словно намереваясь укусить себя за хвост. Потом чихнуло и резво затопало по сарагосской дороге.

— Вот вам и свобода воли, — бормотал Иниго, трясясь в седле. — К каким только грехам не приведёт! Эй! — он подёргал мулицу за ухо. — Может, ты теперь всегда будешь принимать за меня решения? Только ведь дьявол легко может влезть и в твою серую шкуру? Распознавать всё надо, ох, распознавать! Правильно говорила Магдалена.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Никто уже не помнил, когда именно пирожник Шнайдер поселился в Виттенберге. Может, в пятнадцатом году или шестнадцатом. Не позднее девятнадцатого, это уж точно. К 1522 году он уже твёрдо стоял на ногах. Завёл дружбу с мельником, нанял кучу помощников и постепенно стал вытеснять конкурентов, среди которых оказался и папаша Фромбергер.

Можно было сколько угодно ненавидеть Шнайдера, насылая на его голову различные напасти, но пирожки у него получались отменные. Причём пек он разнообразно — на любой вкус. С капустой, яйцами и гусиной печёнкой. Сладкие корзиночки, а также всевозможные виды хлеба. К этому негодяю переметнулись все постоянные покупатели Фромбергера, и семейное дело у последнего начало безнадёжно чахнуть. Им пришлось урезать расходы. Одним из первых пострадал Альбрехт, вернее, его обучение.

Напрасно добросердечная мамаша плакала и пыталась продать свои брошки. Папаша Фромбергер накричал на неё. Совсем избаловала сына. Хватит этому шалопаю учиться. Пусть идёт работником к родственникам в село!

Рука у доброго католика Якоба Фромбергера была страх, как тяжела. Поэтому Альбрехт сделал вид, будто согласен с отцовской волей, и даже вправду немного поработал в деревне. Потом попросил родственников часть платы отдать его родителям, а сам, забрав остальное, стал вагантом, попросту говоря, бродягой.

Он говорил себе: необходимо продолжить образование, а для этого придётся постранствовать, слушая лекции в разных университетах. Но скитания длились уже несколько месяцев, а образование продолжалось пока только беседами в тавернах с такими же недоучками, как он сам. Частенько, встречая недавних интересных собеседников на улице, Альбрехт дрался с ними из-за милостыни.

Во всех городах главной темой студенческих бесед оставалась продажность прогнившей Римской церкви. За пенным пивом и кислым вином студиозусы и бродячие профессора перемывали косточки монахам и епископам, обвиняя их в разврате, стяжательстве и необразованности. К Лютеру, напротив, относились с большим уважением. Альбрехт даже заработал изрядное количество пива рассказами о его лекциях.

Однажды, в какой-то из саксонских таверн, Фромбергер в очередной раз начал вспоминать.

Он нашёл для таких выступлений определённую манеру — неспешную, проникнутую вагантской самоиронией и несколько отстранённым, как бы «научным» восхищением перед личностью любимого профессора. Та как нельзя лучше гармонировала с внешностью студиозуса — крупной фигурой, большими руками и ногами, широким лицом с голубыми глазами.

Окружающие внимали с большим интересом и видели за медлительностью или даже неуклюжестью истинное величие.