К чему снится Император? Часть 2 (СИ) - Шведов Вадим

Через несколько недель Каракозов совершил неудачную попытку самоубийства. Он бросился в люк отхожего места, но был вытащен…На следующий день вдруг его посетил великий князь Николай Николаевич. Зная о прибытии столь важной персоны, террорист тем не менее остался лежать на кровати, не обращая никакого внимания на царского брата.

— Знаешь ли ты, кто я?

— Понятия не имею, — ответил равнодушно Каракозов.

— Я великий князь Николай Николаевич!

— И что с этого! — разозлился революционер. — Мне до вас никакого нет дела! Валите отсюда!

Царственный брат от таких слов растерялся, не зная, как на подобное реагировать. Он молча постоял, развернулся и ушёл. Вслед за Николаем Николаевичем потянулись и другие «либералы». Приехал к знаменитому преступнику князь Суворов и начал было беседовать с террористом о гуманности и социальных идеях, но встретив в ответ только раздражение, быстро ретировался.

Летом указом государя был образован Высший уголовный суд для рассмотрения этого дела. Судьями назначили князя Гагарина, Панина, сенатора Корнилиона-Пинского и Замятнина. Начались слушания.

Князь Гагарин обратился к подсудимым такими словами: «Вы вызваны в суд для дачи вам обвинительного акта о том страшном преступлении, в котором вы обвиняетесь. Если вы желаете дать показания, то они будут приняты».

Каракозов потребовал к себе докторов для обследования своего нервного состояния, но это сразу же встретило отказ. Копии обвинительных актов были вручены Каракозову, Ишутину, Худякову, Ермолову, Юрасову, Загибалову, Моткову, Шагалову, Николаеву и Кобылину. Подсудимые были все молодые люди от 19 до 34 лет. Ермолов со слезами на глазах тут же заявил, что раскаивается, и объяснил, что влез в эту компанию по глупости, не отдавая себе отчета, к чему приведёт общение с такими людьми. Юрасов, в свою очередь, сказал, что не ожидал подобных последствий и думал, что все обойдется одними разговорами.

Отношение же к обвиняемым со стороны общества и двора отличалось. Народ желал продолжения реформ и не понимал почему процесс закрытый. При дворе же были встревожены показаниями Ишутина о желаниях «конституционной партии», стремлении привлечь к делу либерального Николая Николаевича.

В августе произошло первое заседание Верховного уголовного суда, на котором прошло следствие по делу Каракозова и Худякова. К вещественным доказательствам были приобщены пистолет убийцы, его шкатулка и яды. В обвинении были обозначены следующие преступления: 1. сам выстрел, 2. образование кружка «Ад», в котором говорилось о возможности осуществления революции посредством убийства императорских особ и государственных чиновников, 3. создание террористического сообщества «Организация», ставящего своей целью осуществить в Российской империи насильственный государственный переворот.

При первых допросах Каракозов отрицал существование «Ада», но признавал, что разбрасывал в Петербурге антиправительственные прокламации.

— … Мысль о цареубийстве у меня родилась от моего болезненного состояния. Достал яд — синильная кислота, стрихнин и морфий, это чтобы наверняка — надо было принять после. Но после…возникло какое-то оцепенение…и забыл…

Сообщники Каракозова на суде всячески старались свалить всю вину на убийцу и оправдать себя.

— «Ад» вообще не существовал! Это все были глупые речи от выпитого вина!.. А Каракозов всё это время думал о самоубийстве, так как он очень болен и поэтому купил пистолет, причём купил его сам, — высказался Ишутин.

Однако при дальнейших допросах выяснилось, что пистолет был куплен на деньги, данные Каракозову Худяковым — порядка 15 рублей серебром. Утверждалось, что сообщник дал террористу деньги, зная о его преступных намерениях.

Появившийся в суде в качестве свидетеля, Комиссаров сначала совершенно растерялся, но потом всё же смог собраться и дать показания.

— Да, вот этот вытащил пистолет, а я отпихнул в сторону его руку.

— Вы его узнаете? — выпытывал Гагарин.

— Не могу узнать. Когда произошёл выстрел, то я испугался и больше ничего не помню.

Дополнили картину другие свидетели. Выяснилось, что Каракозов пытался войти в Летний сад через калитку у Прачечного моста, но городовой унтер-офицер Лаксин по инструкции никого там не пропускал. После этого террорист отправился к главным воротам.

Сам же несостоявшийся убийца в своих показаниях признался, что сообщал Худякову о намерении цареубийства и что тот его вполне в этом одобрил. Промышленник разозлился на эти слова.

— Дело в том, что вы мне мстите, полагая, что это я выдал вас и ваших товарищей, но это вздор. Я ничего не говорил следствию. Более того, я никоим образом не причастен к данному делу, — пару раз давал просто деньги взаймы этим ребятам. Но исключительно, по широте души своей. За доброту и порядочность вынужден страдать, — утверждал Худяков.

В середине процесса Каракозов вдруг осознал, что его товарищи всю вину стали валить на него. Это привело Митю в сильное возбуждение.

— Дело не только во мне. Я вижу, что лишь меня во всём пытаются обвинить. Но дело обстоит не так. Мой двоюродный братец захватил в организации главную роль и контролировал там всё. Даже у глупого Ермолова он забрал наследство, доставшееся тому от отца. Именно Ишутин нам говорил о выдающихся перспективах общества и сильной поддержке, имеющейся даже в верхах власти.

Ишутин всё отрицал.

— Намерения Каракозова я не знал. Он никогда откровенно об этом не говорил. Я только предполагал, что Митя мог совершить преступление, понимая его характер, болезненность и общую странность поведения.

Подобные слова вынудили следствие вызвать докторов. Согласно медицинскому заключению, выяснилось, что Каракозов вполне себе здоров. К болезням можно было отнести лишь катаральный гастрит и глухоту на правое ухо. Это заключение стало новым косвенным доказательством сознательных и обдуманных намерений «Организации».

Ишутин же в своих показаниях продолжал изворачиваться. На вопрос Гагарина какое участие он принимал в «Организации», тот ответил уклончиво.

— Особенного участия моего здесь не было. Я лишь предлагал товарищам, что возьму на себя труд вместе с Каракозовым отправиться путешествовать по Российской империи для изучения быта и жизни народа…Мое преступление заключалось лишь в намерении освободить Чернышевского, и я, действительно, укрывал в течение двух дней Домбровского.

— Кто первый высказался о цареубийстве?

— О необходимости убийства государя говорили в нашем кружке, хотя он и не представлял собой какой-то настоящей организации. Все разговоры состояли лишь в рассуждениях о том, допускается ли возможность совершить преступление при определённых условиях и обстоятельствах. Не было ничего конкретного относительно цареубийства. Я это говорю совершенно искренне…Никак не мог предположить того, что Митя пойдёт на это преступление и тем более не мог знать, что по этому поводу привлекут меня лично.

Стенограф при этих словах «генерала» пометил, что тот почти плакал.

На столе же Гагарина лежало письмо Ишутина, в котором тот писал: «Во многом я виноват перед моим Государем, но не виноват в преступлении моего брата; во многом меня упрекает совесть, но я чист от преступления брата. Я никогда бы ни за какие земные блага не согласился бы принять участие в преступлении против своего Государя, даровавшего миллионам людей свободу. Видит Бог, что говорю правду. Когда брат мой предлагал мне участие в его намерении, я не только что отверг это предложение, но и всеми силами умолял его не приводить своё предложение в исполнение, и, по-видимому, он согласился на доводы мои и дал честное слово, что не будет покушаться на жизнь Государя…»

К концу августа следствие об 10 первых подсудимых было завершено. Решили, что вина Каракозова ясна, и его казнь неизбежна. Постановили, огласить приговор о нём отдельно от других. Тут же приняли постановление о докторе Кобылине, который обвинялся лишь в знании о замысле террориста, но не в непосредственном участии в деятельности тайного общества. По этому поводу князь Гагарин заметил, что после объявления приговора в отношении Каракозова не может быть речи о смертной казни кого-либо ещё из подсудимых, так как неприлично ставить виселицу за виселицей. Все с подобным утверждением согласились. Панин тут же на это заметил, что, конечно, двух казнить лучше, нежели одного, а трёх лучше, чем двух, но хорошо и то, что и один главный преступник не избежит кары, назначенной законом. В результате было вынесено два постановления: о казни Каракозова и об освобождении Кобылина.