Vox Humana: Собрание стихотворений - Лидия Аверьянова

СЕСТРАМ ЗАПАДА

Взгляд – усталый, в лице – ни кровинки,Ей и голод и труд – нипочем:Вижу красные крылья косынкиЗа худым полудетским плечом.

Вот такою – простой комсомолкой,Сквозь машинную, мерную песнь,Над докучным мельканьем иголки –Ваша жизнь мне привиделась здесь.

Сестры Запада, трудная пряжаМногих медленных лет нам дана:Помним, знамя кровавое ляжетПод рукою прилежной у нас.

Слыша четкую поступь событий,Знает – времени веретеноПриведет путеводною нитьюК дням свободы и к доле иной.

Так ловите ж, сквозь годы глухие,В мастерских, наклонясь, не дыша,По следам окрыленной России –Революции пламенный шаг.

<1927>

ПЕСНЯ О ДЖАНКОЕ

Порох и пламя,Ремень под рукой,Шомполом в памятьИ в сердце – Джанкой.

Поднято дуло,Щелкнул затвор,Пули и буриВедут разговор.

Станция взмылаОгнями из тьмы,Врангель – а с тылуУдарили мы.

Время качнулосьВперед и назад,По эшелонамВдогонку – залп.

Вспененных далейЦокот и топ…Мы ли их гналиПод Перекоп!

Кровью цвететГолубеющий ленТихих, родимыхПриволжских сторон:

Слушай, за горстьВиноградной землиДесять тысяч здесьГатью легли?

Слушай, годам таким –Нечет иль чет,На перевес илиНа плечо?

Ветру и солнцу,Рассыпчатый, наш,Щедрой солонкойРаскрылся Сиваш.

В бурных знаменахМаковый дым –Ты, окаймленныйСлавою Крым!

<1928>

НЕФТЕПРОВОД

Земля, какал только лучшим снится,Когда б могла перелистать и яТяжелые и рыхлые страницыТвои, моя советская земля.

Чтоб этой кровью, с киноварью схожей(Эпохи росчерк) – вычертить пласты,Чтоб ты навстречу встала черной рожью –Дыханьем влажным, гуще темноты.

Когда горят фонтаны, то теламиИх затыкают попросту, земля,Затем, что больше нефтяное пламя,Чем жизнь людей, совсем таких, как я.

И я отдам покой мой, память, друга ль,Всю боль и кровь, и эти жилы все –За ту одну, в которой жидкий угольОт Грозного бежит до Туапсе:

Артерией – пока с восточной леньюНе всплыл Батум, всех галек голубей;В узде Бакинского сердцебиеньяУж слышен грохот якорных цепей.

И пусть в стихи, негаданный, как каменьВ глухой затон, сбивая рифмам счет,Павлиньими разводами, кругами,Как на воду пошел нефтепровод:

На музыку времен – на голос горнамПоложен отзвук городов – сердец,Чтоб этот сказ о Красном и о ЧерномНам перебил Стендаля, наконец.

Б. д.

«– Вернись, страна, в высокий город твой…»

– Вернись, страна, в высокий город твой,Под купола кремлевской бурной славы,На холм времен, на пласт береговой…Но поднят щит. Укреплены заставы.А там, в бреду, всем ветрам вручена,В замшелый крест вложив персты сухие,Забыв свой путь, скитается она –Слепая. Прокаженная Россия.

1931

ПРИЛОЖЕНИЯ

Приложение 1. ЗАПИСЬ О «ВТОРНИКЕ» «НЕОКЛАССИКОВ» 16 НОЯБРЯ 1926 ГОДА

Запись о «вторнике» «неоклассиков», состоявшемся 16 ноября 1926 г., – единственная заметка о «Вечерах на Ждановке», сохранившаяся в архиве Л.Аверьяновой; вела ли она свои записи до того или позднее, мы не знаем. В ряду уже известных воспоминаний «неоклассиков» о Федоре Сологубе эта короткая заметка, несомненно, занимает свое место. В отличие от мемуаров В.В. Смиренского, M B Борисоглебского и Е.Я. Данько [1] (кого, во-первых и прежде всего, интересовала личность поэта – «последнее Федора Кузьмича»), запись Л. Аверьяновой не выделяется «сологубоцентричностью». Перед нами – своеобразный «стенографический отчет» об одном из «вторников», который показался юной поэтессе интересным и достойным запоминания. Она воспроизводит «программу» вечера без каких-либо оценок услышанного и увиденного, реплики присутствовавших и реакцию на них Сологуба, передает настроения членов кружка и их отношение к происходящему в Совдепии. Благодаря этой особенности изложения ей удается воссоздать подлинную атмосферу «вторников» – кружка независимой творческой интеллигенции, сгруппировавшегося вокруг Сологуба в 1924—1927 гг.

Текст печ. по: Л.И. Аверьянова-Дидерихс. Запись о «вторнике» «неоклассиков» 16 ноября 1926 г. // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 2003—2004 годы. СПб., 2007. С. 555—559.

16 ноября 1926 года

Я глубоко сожалею, что недостаточно умна для словесного турнира с Ф.К. Сологубом.

Я вошла (сегодня очередной в этом «сезоне» – вторник «неоклассиков») в его тепло-натопленную спальню-кабинет, со старинной мебелью красного дерева и синим сукном на письменном столе. Спиной к двери, в жестковатом екатерининском кресле уже сидел М.В. Борисоглебский[2]. Разговор шел о Булгакове: перед моим приходом М<ихаил> В<асильевич> рассказывал о нашумевшей пьесе последнего «Дни Турбинных», которую М<ихаил> В<асильевич> видел в Москве и которая, по его словам, производит впечатление потрясающее[3]. Ф<едор> К.<узьмич>– слушал холодно и только заметил, что рассказы Булгакова он знает и они ему нравятся[4], но что пьесы, которые дают 40 аншлагов и «толпа на них валит», ему обычно уже по этому одному нравиться не могут.

Когда мы на минуту остались одни, Ф<едор> К<узьмич> вдруг круто спросил: «Стихи пишете?» – «Мало». – «Напрасно, – наставительно заметил он, – надо писать много». В этот вечер он не раз возвращался к этой теме и, между прочим, рассказал, как однажды спросил его Александр Александрович (Блок), сколько у него за последний год написано стихов. «50», – наобум ответил Сологуб, на что Блок решительно произнес: «Мало».

С приходом Н.Ф. Белявского и В.В. Смиренского разговор принял другое, несколько неожиданное направление: спорили Ф<едор> К<узьмич> и я о разнице между «учителем» и «педагогом». Ф<едор> К<узьмич>, многие годы своей жизни бывший школьным учителем[5] (я думаю, что для человека его склада и ума это должно было быть ужасно), упорно утверждал, что учителю педагогом быть незачем, для него важна методика, а не педагогика, я же уперлась на том, что «с современной точки зрения» учитель не педагогом быть не может, и даже высказала мнение, что, уже само по себе, накопление и передача знаний есть одновременно самовоспитание или воспитание человека. Последнее слово осталось, конечно, за Ф<едором> К<узьмичом>.

Е.Я. Данько, а за нею и В.П. Калицкая[6] перевели разговор на тему о пособиях членам Союза писателей. В<ера> П<авловна> рассказала, что снова посетила Чарскую – и нашла ее в положении ужасном[7]. У Чарской туберкулез в третьей степени, муж ее безработный и тоже туберкулезный, средств к существованию никаких. Она всё время лежит, оживляется редко, и оживление это нездоровое, нервное. Между прочим, она рассказала В<ере> <Павловне>, сколько ей платили в прежнее время – и это разом разрушило мои представления о ее «высоком авторском гонораре»: так, за «Княжну Джаваху», создавшую ей наибольшую популярность, Вольф [8] заплатил ей – и это при продаже рукописи в собственность! – 200 рублей. И только в самое последнее время, перед войной и революцией, она стала получать 1000 р. за книгу, опять-таки при ее продаже в собственность.

В<ера> П<авловна> защищала Чарскую, уверяя, что та «непрактична», на что Сологуб едко заметил, что «практичность» здесь ни при чем. И рассказал, как однажды пришел к нему Е.В. Аничков[9] и передал, что И.Д. Сытин дает (Ф<едору> К<узьмичу>) за «Мелкого беса»… в собственность!.. 500 рублей[10]. «Я, конечно, не сказал Е.В. Аничкову, что он дурак, потому что он был очень милый человек, – но при чем же здесь практичность?!»

За чаем Борисоглебский разразился совершенно необычной историей. В день праздника милиции (это было совсем на днях, кажется, числа 12-го) на углу Морской и Невского стоял важный, представительный милиционер – «тип старого городового» – и опрашивал облюбованных им прохожих – «русские они или евреи?». Человек, шедший перед поэтом Вольфом Эрлихом[11], оказался, к счастью своему, русским и на свой ответ услышал снисходительное. «Проходи». С Вольфом же дело приняло скверный оборот. На вопрос постового, «русский ты или жид», он ответил в первый раз: «А зачем это Вам?» во второй: «еврей». Тогда милиционер, по-видимому; вконец опьяненный своим милицейским праздником и «административным», а может быть, и «патриотическим» восторгом… дал Вольфу Эрлиху «в морду» – и при этом со всего размаха. Потом повел его в милицию, нещадно лупя всю дорогу, а приведя, обвинил Вольфа в нападении первым. Однако дело выяснилось, милиционер тут же был обезоружен и уведен, и говорят, что дело будет направлено в суд.