Стрельба по бегущему оленю - Геннадий Головин

Павел почему-то медлил, хотя уже держался за ручку. Стоял по-настоящему встревоженный и, чего-то не понимая, озирался, прислушиваясь.

Потом вдруг, совершенно изумив Витю четкостью движений, распахнул дверь, пригнувшись, прыгнул в комнату и крикнул злобно и повелительно:

— Стоять! Руки вверх!

Но комната была пуста. Павел увидел это гораздо раньше Макеева, который еще даже никак не успел отреагировать на крик своего учителя.

Макеев еще долго стоял столб столбом, а Павел опять выскочил в коридор, хищным движением огляделся и теперь-то уж безошибочно определил место, откуда доносился звук присутствия человека.

Рванул соседнюю дверь, что-то заскрежетало (Макеев только потом, наутро, когда пришел осматривать место преступления, подивился силе, которая обнаружилась вдруг в его начальнике: запор был сорван со всех четырех шурупов) и исчез Павел в темноте, как нырнул.

И только тут Витя начал выходить из позорного оцепенения, быстро задвигался, рванулся вслед за Павлом.

Сначала он не увидел ничего — только тьма и серый квадратик окна. Потом откуда-то из-под окна донесся голос Павла, и Витя заметил его движение. Тот сидел на корточках и что-то делал.

— Зажги-ка спичку, — сказал Павел очень спокойным голосом.

Витя щелкнул зажигалкой и увидел, что Павел сидит рядом с лежащим на спине человеком.

Макеев поднял повыше зажигалку и увидел кровь — на полу и на рукаве телогрейки.

— Освети лицо, — попросил Павел. — Кажется, это мой знакомый.

Витя передвинул руку и увидел глаза, которые сосредоточенно и задумчиво смотрели на огонь.

— Александр Данилович! — позвал Павел, и глаза человека задумчиво переместились чуть-чуть вправо — на Павла.

— Как же это вас угораздило?

Человек разомкнул губы и сказал с трудом, так, будто лицо его было сведено судорогой или очень замерзло:

— Дурак я, гражданин начальник.

— Он ударил вас прямо здесь? Или в коридоре?

— …коридоре… — косноязычно ответил Косых.

— А потом оттащил сюда?

— Ага.

— Вы его запомнили?

— …однорукий, — сказал Александр Данилович, подумал, а потом начал стонать.

— Выбирай, — сказал Павел Макееву. — Или ты остаешься с ним, а я иду звонить, или — наоборот.

— Я встану, — жалобно сказал Александр Данилович.

— Встанете? Ну, тогда вообще проблем нет. Вставайте, обопритесь на меня.

И они потихоньку пошли к выходу. Время от времени раненый постанывал, но Павел чувствовал, что он шагает, в общем-то, самостоятельно.

— Вот здесь… — надрывно сказал Александр Данилович, когда они поравнялись с распахнутой дверью в одну из комнат, в ту самую, которая так напугала Витю Макеева.

— Вы прошли, и он — сзади?

— Нет. Я только было решил завернуть. Он выскочил — и в лоб.

— И вы сразу упали?

— Еще бы.

— Но — наполовину — на всякий случай? — нежно подсказал Павел.

— Не-е… — обиделся Александр Данилович.

— Вы потеряли сознание?

— Не-е. Это я так… притворился.

— Ну, пойдемте потихонечку дальше. Потом он взял в охапку и понес?

— Я ж говорю: однорукий. Поволок. За шкирку взял и поволок. Кантовал меня — все карманы вывернул, даже, извиняюсь, штаны расстегивал. Здоровенный… — уважительно закончил Косых. — Закурить у вас не найдется?

— Найдется. Только мы на улице закурим, ладно? Здесь лучше не надо.

Они очень медленно, почти церемониально спустились во двор. Пошли на Садовую, предварительно стерев кровь с лица Александра Даниловича платком, на который Александр Данилович поплевал лично.

Ему дали закурить, — но после пары затяжек его вдруг стало мутить, и он погасил сигарету, а окурок спрятал в карман.

— Все-таки заехал он вам солидно, — заметил Павел. — Похоже на сотрясение мозга.

— А справку мне дадут? — спросил раненый живо.

— Дадут, — заверил Павел. — Даже в больницу могут положить.

— Больницы я не боюсь, — бодро отозвался экскаваторщик. — У меня сто процентов по бюллетеню.

— Ну тем более… — задумчиво произнес Павел. — Тем более.

Витя вдруг вспомнил:

— Пал Николаич! Когда мы туда шли, мне показалось, что тень какая-то мелькнула у входа.

— Что ж ты, чудак, сразу не сказал? — без особого энтузиазма отозвался Павел. И обратился к экскаваторщику: — В чем он был одет, не помните?

— Где ж там было глядеть? Я уж боялся и глаза-то отворять… Как выскочит — и в лоб!

— Но все-таки можно попробовать, — сказал Павел Макееву, будто тот мог знать, о чем его начальник размышляет.

Они как раз проходили мимо телефонной будки, и Павел зашел позвонить.

— …хотя надеяться на это — чистейшей воды мракобесие, — наставительно сказал Павел Макееву, выйдя из будки, словно тот мог слышать, о чем его начальник и с кем разговаривал.

У Александра Даниловича действительно оказалось сотрясение мозга, и его из поликлиники отправили в больницу. Экскаваторщик был очень взволнован этим обстоятельством, поскольку, как выяснилось, он никогда еще не лежал в больнице, если не считать лагерного изолятора, куда он угодил по подозрению в дизентерии.

Когда Косых повели в санитарную машину, Павел вдруг догнал врача:

— Знаете что? Вам все равно в какую больницу везти? Будьте любезны, поместите его в железнодорожную…

А когда врач довольно грубо ответила, что куда надо, туда и повезут, он показал ей удостоверение, и еще минут десять машина ждала, когда врач кончит выслушивать наставления Павла.

Витя сидел во дворе поликлиники и терпеливо курил в ожидании начальника. Тот вышел необыкновенно бодрый и оживленный.

— Что им нужно в этом бараке, ума не приложу! — сказал он и весело потер руки. — Но мне это нравится!

10. О ПОЛЬЗЕ БЕССОННИЦЫ

Павел вошел, и Валентина-жена взглянула на него удивленно. Не часто она глядела на него с удивлением. Вообще не очень часто глядела. Когда однажды он отпустил бороду, она заметила это. Когда сбрил — заметила лишь через два дня.

Вот так они жили.

Было уже поздно. Но Павел посидел еще с час на кухне, куря и вздыхая. Оживление, которому свидетелем был Витя Макеев, выдохлось — сменилось ровной глуховатой тоской, которой он подчинился безропотно. Бороться с ней он уже боялся.

Вспоминал о деле, о том, как вести Химика, как завтра поаккуратней допросить Александра Даниловича, но все это было как бы за пеленой тумана, на третьем плане. Неважным это все казалось.

Наконец, стали тяжелеть веки. Пора было спать. Он выкурил еще одну сигарету — без удовольствия, впрок — и пошел ложиться.

…Была у него в сутках одна такая минуточка, которой он особенно дорожил, на которую всегда возлагал особые надежды — это был момент перехода через грань сна. Как электрическая лампочка, которая в миг выключения вспыхивает, кажется, с многократной силой, так и мозг его в это мгновение словно бы взрывался ослепительными, неожиданными идеями, вдруг становилось связным разрозненное, цельным — раздробленное. Судьба многих дел, раскрытых Павлом, решалась подчас именно в эту краткую минуту между бодрствованием и сном, но он скрывал это, даже как бы и от себя. Всегда, впрочем, хранил где-то в глубине памяти уверенность: ну, это-то увяжется, дай только добраться до подушки….

Но нынче он был вял и разбит, и занимали его проблемы, далекие от тех, которые требовали осмысления.

Привычка, однако, срабатывала помимо наго: безвольно распластавшись поверх простыней, он словно бы посторонним взглядом созерцал события сегодняшнего дня и ждал сна.

Есть такие справочные автоматы на вокзалах крупных городов: нажмешь кнопку, и суетливо начинают перелистываться металлические страницы с названиями станций, номерами поездов, часами отправления и прибытия… Стоишь, почтительно удивляясь чудесам автоматики, ждешь…

Он представил себе такой автомат, листы мелькали, перед его глазами: Савостьянов с сострадательным взглядом, Витя Макеев, защищающий Химика, Александр Данилович, некто однорукий…

И вдруг — без всякой связи с предыдущим — его потрясла, пронзила, ударив, как электрическим током, удивительнейшая мысль.

Он вдруг заметил, что сидит на краю постели и счастливо улыбается. Попытался было засомневаться, но куда там! Такая это была целительная, освободительная, такое облегчение приносящая мысль, что справиться с ней было уже не под силу.

«Он врет! — ликующе подумал он, и руки его задрожали. — Он врет. Никакого рака у меня нет. Ему необходимо, чтобы я был выбит из колеи. Как хладнокровно и просто! Я под предлогом консультации уговорил Андрея свести нас. Что-то у меня, действительно, не в порядке с желудком — для правдоподобия я выбрал именно эту болезнь. „Катар“, — сказал он. Довольно равнодушно. Ему это не впервой. Потом… А потом был разговор о моей мнительности. Вот за что он ухватился, почуяв уже, что подозрение в убийстве Ксаны Мартыновой может пасть и на него! Он тут же назначил мне время для обследования. До этого говорил: „Как-нибудь зайдите…“, а потом, когда почуял опасность, заторопился: „Приходите завтра“. Я же действительно жуткий псих, мне ли не знать! А он, как врач, знает, до чего можно довести мнительного человека. И ведь добился своего: сегодня разве я вспомнил, что Савостьянов — в числе тех, кого можно подозревать? Плевать мне было на все! Ах ты, Господи, до чего ж хитер! А этот намек? „Я вам покажу десятка два людей, вылеченных по моей методе…“ Неужели же, подумал он, я буду возводить обвинение против человека, от которого зависит моя жизнь?»