Стрельба по бегущему оленю - Геннадий Головин

Во-первых, ничего еще не ясно. Это и доктор говорил. Во-вторых, сколько еще шансов! Савостьянов говорил: через полгода и думать забудете. Два десятка вылеченных по его методу. Да мало ли в стране врачей, которые способны делать чудеса — не признанные консерваторами, они, тем не менее, делают чудеса. Вот в Херсоне какая-то старуха, о которой Валя рассказывала…

Интересно, как отнесется она, его жена, супруга, верный друг, помощник, соратник и как еще там полагается говорить? Заахает, будет глядеть тошными жалостными глазами, невпопад опекать, неумело заботиться…

И его вновь захлестнула душная тоскливая волна: и этого у тебя уже никогда не будет! Женщины, которую ты любил бы и которая любила бы тебя.

Все думал, что не поздно переиграть, наверстать — так жизнь в черновике и осталась, набело теперь не перепишешь.

И сына у тебя уже никогда не будет.

Его вдруг протяжно и страшно ударила изнутри по-настоящему больная судорога. Вот. Вот и все, с непонятным удовлетворением сказал он себе.

Ты же не ел с утра, возразил в нем прежний. У тебя всегда так.

— Сейчас!

Он, к собственному удивлению, почти успокоился. Сейчас проверим. Поедим, выпьем. И проверим, и отпразднуем.

Он как-то очень уже нечаянно успокоился — не успокоился, а вмиг потускнел. И вдруг увидел себя идущим к «Парусу» осторожными, сдержанными шагами, с замкнутым постаревшим лицом — глаза притушены, рот сжат, никому не скажет он сегодня ни слова. «Не хочу я сегодня ни с кем ни о чем говорить!»

Но говорить пришлось. Возле входа ему встретился Витя Макеев с девушкой. Неимоверно смутился, начал что-то лепетать о дне рождения своей подруги, только поэтому, видите ли, они были в ресторане, а вообще-то, он здесь всего во второй раз.

— Чего ты оправдываешься? — вдруг улыбнулся, сам удивляясь своей улыбке, Павел. — Как ее зовут?

— Галина.

— А куда вы сейчас собираетесь?

— Погуляем немного — и по домам. Это, в общем-то, так…

Девушка смирно стояла в стороне и рассеянно постреливала глазками в прохожих.

— Если у тебя не очень-то горит, — сказал Павел. — Только если, честно, не горит… — (Очень не хотелось ему сейчас снова остаться одному.) — Составь мне компанию. Понимаешь…

Но Макеев уже был возле девушки Гали и проворно спроваживал ее домой. Та фыркнула, дернула плечиком и независимой походкой поцокала прочь.

— Ну вот! — Витя вновь оказался рядом с Павлом. — Это даже хорошо.

— Чего уж хорошего? — неискренне сказал Павел. — Испортил тебе вечер.

Макеев шумно и откровенно изумился:

— Павел Николаевич, вы что?

Ему и в самом деле казалось нелепой мысль, что может существовать в мире нечто, способное заменить общение с многоуважаемым его учителем. И Павел почувствовал это. И это оказалось именно то, что ему сейчас было нужно.

— Тогда пойдем. Вкусно поедим и выпьем. Будет греметь наш знаменитый джаз-банд. Ты будешь отплясывать с девицами, а я буду глядеть на вас — отеческим, снисходительным и, как полагается, слегка грустным взглядом.

— Не люблю я плясать.

— Не любишь? Тогда мы будем просто беседовать. Я буду оделять тебя мудростью, а ты будешь согласно кивать головой, как ученый пони в цирке.

9. ЧТО ИМ НУЖНО В ЭТОМ БАРАКЕ?

Конечно же, ломились в закрытую дверь толпы жаждущих. Конечно же, жгли Павла враждебными взорами, когда швейцар впускал их без очереди, даже ручку приложив к позеленевшему золоту своей нелепой фуражки.

Засуетился, не теряя, впрочем, достоинства, вальяжный метрдотель Наум Маркович. И столик вдруг обнаружился — как и хотелось, на двоих.

— Теперь, ты, надеюсь, понимаешь, за что именно я так люблю нашу профессию?

— Вы шутите, — серьезно сказал Витя.

— Известное дело, шучу. У меня сегодня такой день — день шуток и веселья до слез.

Витя деликатно промолчал.

В дымном гомоне ресторана, где всего было чересчур — и веселья, и жестов, и звуков — беда, одолевавшая Павла, скукожилась, стала казаться неправдоподобной.

— Я, Пал Николаевич, ел, мне ничего не надо, — поторопился предупредить Макеев.

— Такого ты не ел, уверяю тебя, — небрежно ответил Павел и подозвал метрдотеля.

— Уважаемый Наум Маркович, — сказал он. — У меня нынче событие, и мне хотелось бы вкусно, обильно и разнообразно отметить его. Сделайте одолжение, посоветуйте официанту, который будет нас обслуживать, составить заказ таким образом, чтобы и в самом деле было и вкусно, и разнообразно, и обильно. Вам не составит труда?

— Все будет сделано, Павел Николаевич, — с видом соучастника ответил Наум Маркович, и лицо его приобрело вдруг черты творческие.

— Маленькая тайна, — сказал Павел. — Вел я одно дело, к которому был пристегнут его сынишка. Неплохой паренек. Он был скорее свидетель, чем соучастник, но там все так складывалось, что его свободно могли, как говорится, упекчи. Я заработал на этом деле выговор за нарушение сроков следствия. Зато паренек благополучно служит сейчас в армии. А мы с тобой в силу этого будем иметь сейчас вкусную еду. Я обещал, что буду поучать тебя сегодня. Так вот, поучение первое: если чья-то виновность вызывает сомнение, хоть и наималейшее — разбейся, но докопайся до истины. Ты должен передавать дело чистое. Ты и так знаешь, разумеется. Но в том-то все и дело, что со временем, когда ты вдосталь наобщаешься со всякой швалью, в тебе начнет появляться некое равнодушие к мелочам. Картина в общих чертах ясна, скажешь ты себе, кроме того, есть суд, суд праведный, он разберется, ну и так далее. Это самое страшное, Виктор Гаврилович, и этого бойся больше, чем гнева начальства. Компренэ ву?

— Уи, же компран, — неожиданно ответил Макеев.

Павел засмеялся.

— Лучшее средство для этого, знаешь, какое? Ставь себя на место этих людей, и защищай себя, вставшего на это место так же заинтересованно, как они. Ну, если факты окажутся сильней, тогда… А вот и пища! — не закончил он свою мысль, увидев приближающегося к ним официанта.

Наум Маркович расстарался. И пикули были, и грибочки, запеченные в сметане, и лососина, и угорь, и графинчик, аж запотевший от возбуждения, и селедочка реликтовая — залом, и много чего еще, что повергло Витю Макеева в состояние, близкое к подавленному.

Когда пришел черед осетрины на вертеле, Витя догадался:

— Вы от нас уезжаете?

Лицо его стало несчастным.

— Уезжаю? — переспросил Павел. — Пожалуй, да. Ты правильно сформулировал: уезжаю. Переводят меня, видишь ли, принимая во внимание неописуемые мои заслуги, в другой департамент. Но — пока об этом никому не слова! Об этом даже начальство не знает. Кроме того, это будет не скоро, еще не скоро, — добавил он.

…Пришло насыщение. Пришло ленивое спокойствие. Пришла, впервые за этот день, уверенность, что ничего страшного нет, все обойдется.

— Давай, Витенька, форсировать наши совхозные дела, — неожиданно для себя решил Павел. — Пора сдвинуть Химика с места, а?

— Копию конверта уже изготовили. Я видел. Даже перепутал, где настоящий, а где — нет.

— Пусть это письмо он получит завтра. Вызовем его на 28-е, скажем. Возьмешь в помощь Моторина, хороший парень. Пасите его день и ночь. Не думаю, что он хранит продукт дома. Когда определите, где у него тайник, постарайтесь пометить сырье. Завтра тебе дадут все, что нужно для этого, научат, что и как. На 28-е все будет, как следует быть: образцовое и показательное. Две бригады я у Мустафы выбью, и «токи-воки» будут, и прочие достижения научно-технического прогресса. Каким бы он ни был докой, он у нас, как миленький, будет ходить.

Макеев, поколебавшись, сказал вдруг:

— Вы знаете, Пал Николаевич… — и даже закраснелся от смущения. — Я вот полмесяца его наблюдаю… И никакой он, по-моему, не дока!

— Ну-ну, — заинтересовался Павел. — Чем ты это докажешь?

— В том-то и дело, что ничем. Несчастный он какой-то. Жена, вы знаете, у него больная, сам себе белье стирает, а стирать не умеет. Ей-Богу, даже иной раз подойти хочется и сказать: «Кто ж так стирает?»

Павел улыбнулся. А Витя заторопился вдруг:

— Я же понимаю, понимаю, Пал Николаич, что это за доводы! Но ведь вы сами говорили, что пренебрегать и этим не надо. Он как живет? Из дома в лабораторию, оттуда — в магазин, и сразу — домой. И все бегом, ножки полусогнутые, сам трухлявенький, воду из колонки несет, так в ведре — половина, а он два раза отдыхать останавливается. И денег у него особых, по-моему, не водится. Моя квартирная хозяйка полы у них моет по пятницам — так он ей за три недели уже должен. Хозяйка моя, баба добрая, русская. Ладно, говорит, он какие-то лекарства американские из Москвы выписывает — чуть ли не по тыще рублей флакон — я, говорит, не переломлюсь пол вымыть, только бы помогло, некрещеная, что ли?

Павел с теплым удивлением смотрел на разговорившегося Витю. Ему нравилось, как он говорит о человеке, который — и это было почти наверняка ясно — будет в скором времени квалифицироваться как преступник. Он, Макеев, человека в нем видел, вот что было самое отрадное для Павла.